— Здравствуйте, господин Клипп! — произнес босс и протянул мне влажную руку, на которой красовалось кольцо с бриллиантом величиной со сливу.

— Что новенького? — осведомился он и тут же, не ожидая ответа, залопотал: — Не правда ли, ужасная история? Знали бы вы, что писали в газетах! Просто не знаю, удастся ли нам и дальше скрывать, что все произошло у нас в универмаге… В некоторых газетах уже были такие откровенные намеки… Я полностью…

Я не стал выслушивать, что он там полностью, а перебил:

— Вам что-нибудь известно об отношениях между супругами Цирот? Я имею в виду дома, не на работе. Или, может быть, вы укажете кого-нибудь, кто знает о них.

— Мне ничего не известно, — пожал плечами Штрак-майер. — Когда у тебя триста сорок три человека персонала, сами понимаете, невозможно знать все о каждом…

— А вы? — я посмотрел на покрасневшего Тютера.

— Весьма… сожалею, — покачал тот головой и бросил на меня такой умоляющий взгляд, на какой способна не всякая побитая собака.

— Ну, тогда, пользуясь вашим прежним разрешением, пройдусь по универмагу и поговорю со служащими, — объявил я, отвесил глубокий поклон и вышел.

Хорошие манеры всегда уместны, независимо от того, чем продиктована ваша вежливость — робостью или презрением.

Я пошел в секцию Б, где работал Цирот. Этот отдел, как мне объяснили, ведал всей торговлей продовольственными товарами, от мятных конфет в киоске у входа до жареных куриц в огромном отделе самообслуживания.

Заведующего отделом, к которому я обратился со своими вопросам, звали Кох. Как я выяснил, он был пекарем по специальности, но напоминал скорее мясника.

— Садитесь, комиссар! — предложил он и потер руки. — Чему обязан?

— Расскажите, пожалуйста, как и когда вы узнали о смерти Ладике, а потом и о смерти фрау Цирот. Что вы обо всем этом думаете?

— Почему вы спрашиваете именно меня? — поинтересовался он.

— Вы знали Ладике, ведь как-никак он был вашим коллегой. Вы знаете Цирота — это ваш помощник, насколько мне известно. И фрау Цирот вы знали, не так ли?

— Да, — кивнул он, — она здесь тоже работала, раньше…

Кох поразмыслил, закурил не спеша черную сигару и наконец сказал:

— Могу я быть с вами откровенным?

Я кивнул, заинтригованный, ожидая, что за этим последует.

— Так вот, — продолжал он, — когда я позавчера узнал об ужасной смерти фрау Цирот, я подумал: «Этого следовало ожидать!», потому что я… только не смейтесь, господин комиссар, ну, немного суеверный. Когда в прошлый понедельник это случилось с Ладике, сюда пришел Цирот… И вы бы видели, с каким злорадством он рассказывал обо всем. Я еще подумал: «Смотри, бог тебя накажет. Нельзя так говорить о мертвых, даже если ты и ненавидел убитого».

— Минутку, — перебил я, — минутку, господин Кох. Итак, вы утверждаете, что Цирот ненавидел Ладике?

— Ну да, — простосердечно ответил пекарь Кох, похожий на мясника. — Жили как кошка с собакой. Да что там кошка с собакой — хуже! До драки дело, правда, не доходило, но ненавидел он Ладике страшно!

— А за что? — спросил я.

— Наверное, ревновал. Кажется, у фрау Цирот с Ладике что-то было. Ну, и потом, Цирот вообще завистник. Сам карьерист и завидует всем, кто выше его по службе.

— И вам тоже?

— А что, возможно, — сказал Кох, равнодушно махнув рукой. — Но как работнику я отдаю ему должное: очень исполнителен и аккуратен. Все делает так, что комар носа не подточит, господин комиссар!

— Да, — сказал я, вставая. — Это точно, аккуратист.

Аккуратность господина Цирота стоила мне нескольких часов беготни по универмагу и массы допросов, а результат был столь незначительным, что к вечеру, ошалев окончательно, я сидел в столовой универмага, пытался прожевать холодный бифштекс и чувствовал себя, словно мышь, упавшая в ведро.

Это ведро, в котором я бегал и бегал по кругу, представлял универмаг с его затхлой атмосферой мелких служебных интриг.

Подобная атмосфера настолько мне опротивела, что я предпочел бы присутствовать при убийстве ножницами— по крайней мере, это было бы более честное и откровенное проявление человеческих чувств. Ханжество и злопыхательство, которыми был пронизан универмаг, произвели на меня тяжкое впечатление и, чтобы отвлечься, я с некоторым интересом, мне обычно не свойственным, проводил взглядом обтянутые сатином бедра официантки, которая принесла кофе.

Желая сменить обстановку — впрочем, о свежем воздухе в центре большого города все равно нельзя было и мечтать, — я покинул кафе в империи господина Штрак-майера и быстрым шагом прошел пару кварталов до туристического бюро, где Франциска Янсен заказывала билеты и отель. В витрине у входа красовался плакат «Проведите солнечные дни в Далматин!» Под надписью загорелый, узкобедрый и широкоплечий юноша-атлет, облокотившись на живописную скалу, махал девушке, столь же образцовой — загорелой и полногрудой, которая плескалась в средиземноморских волнах, не забывая ослепительно улыбаться.

Художники, создающие подобные рекламные шедевры, равно как и те, кто их заказывает, всегда казались мне поразительно бессовестными людьми. Нужно быть особенно толстокожим, чтобы спокойно спать по ночам, одурачив такое несметное множество людей. Но это так, к слову.

К счастью, в бюро путешествий было прохладно, а у девушки за стойкой оказались такие большие черные глаза, что у меня сразу поднялось настроение.

— Я хотел бы посоветоваться с вами, — сказал я девушке.

— Пожалуйста, слушаю вас! — ответила она и одарила меня профессиональной улыбкой, которой нужно специально учиться, чтобы продавать жидкое мыло, масляные кремы, картины или путевки на курорт. И учиться хорошенько, чтобы никто не догадался, насколько безразличны тебе и покупатель, и товар.

— Вы хотели бы отправиться в путешествие уже в этом году? — спросила столь хорошо умевшая улыбаться девушка.

— Да, — кивнул я. — Лучше всего — на следующей неделе. Можно это устроить?

— У нас все возможно.

Дальше я услышал то, что примерно и ожидал.

— Цены у нас разные. Можете, к примеру, заказать кругосветное путешествие за 10 тысяч марок и более. А можете всего за 200 марок, включая расходы на лечение, провести две недели в Люнебургской Пустоши. И то, и другое — реально, и оба путешествия укладываются в двухнедельный отпуск, — с полной серьезностью принялось объяснять мне прекрасное дитя.

— Гм, — сказал я и задумчиво почесал подбородок, как бы прикидывая, выбрать первое или второе.

— А куда бы хотели поехать вы сами, можно спросить? — осведомился я.

Девушка покраснела, что меня даже напугало — настолько я отвык видеть краснеющих девушек. Они стали такой же редкостью, как извозчичьи дрожки, гражданское мужестве и цилиндры.

— В Венецию, — сказала она смущенно, — но только не сейчас. В конце сентября…

Я сопоставил выбор маршрута со способностью краснеть и решил, что эта девушка получила консервативное семейное воспитание.

— Вот оно как, — сказал я. — Тогда, конечно, другое дело — свадебное путешествие! Заранее поздравляю!

Девушка улыбнулась уже не по долгу службы, а от души.

— Спасибо! — сказала она.

— Да. Свадебное путешествие — это прекрасно. Но что, спрашивается, делать в Венеции такому одинокому холостяку, как я? Нет, лучше мне двинуть на юг. Что вы мне сможете предложить?

— Если вы хотите поехать на юг один, это тоже возможно. Но тут будет сложнее, поскольку одноместных номеров вообще меньше. Я должна посмотреть, сможем ли мы в ближайшее время что-нибудь для вас сделать.

— Одна моя сотрудница сейчас отдыхает в Югославии, — сказал я. — На острове в Адриатике. Сняла одноместный номер. Остров называется Хвар, или что-то в этом роде. Там, должно быть, очень хорошо.

— Минуточку, — сказала девушка, достала с полки толстую книгу и принялась листать.

Я вспомнил Хвар под серым дождливым небом, мокрые камни на ночной дороге, сломанный «дворник» на машине Степановича. Потом вспомнил Франциску, которая сейчас пребывала где-то в тюрьме Сплита. Что с ней? Допрашивали ли ее? Разрешили ли ей оставить у себя акулий зуб? Не призналась ли она, отчаявшись, в убийстве?