— Да.

— Не скажете ли вы нам, что было в этом свертке, сэр?

— Понятия не имею.

— Я могу поставить вопрос иначе, сэр. Не скажете ли вы нам, почему у вас был этот сверток?

Фентон заколебался Чего они, собственно, добиваются? А, ерунда, сейчас все равно узнаю.

— Не понимаю, какое вам дело до этого, — сказал он. — Урны на то и урны, чтобы выбрасывать в них мусор. Не так ли?

— Так. Если речь идет об обычном мусоре, — ответил человек в штатском.

Фентон поглядел на одного, потом на другого. Лида обоих были совершенно серьезны.

— Можно мне тоже задать вам вопрос? — осведомился Фентон.

— Пожалуйста.

— Вы знаете, что было в свертке?

— Да.

— Вы хотите сказать, что этот полицейский — мне кажется, я его уже видел — последовал за мной и взял пакет, который я оставил в урне?

— Верно.

— Довольно странные действия с его стороны, мне кажется. Наверное, было бы лучше, если бы он выполнял свои прямые обязанности.

— А он и выполнял. В его обязанности входит наблюдение за людьми, которые ведут себя подозрительно.

Фентон рассердился.

— Мое поведение вовсе не было «подозрительным», — заявил он. — Я сегодня наводил порядок в кабинете. Я привык по дороге домой выбрасывать в реку мусор. Я часто кормлю там чаек. Сегодня, когда я хотел выбросить в воду сверток, заметил полицейского. Он смотрел в мою сторону. Тут мне пришло в голову, что бросать мусор в реку, наверное, запрещено. И я решил выбросить его в урну.

Оба так и сверлили его взглядом.

— Вы заявили, — сказал детектив, — что вам неизвестно содержимое свертка. А теперь говорите, что там был мусор из вашего кабинета. Что же правда?

Фентон почувствовал, что его загнали в угол.

— И то, и другое! — фыркнул он. — Коллеги по работе сегодня дали мне этот сверток. Я не знаю, что там. Иногда они дают мне засохшие пирожные — кормить чаек.

Их не устроило его объяснение, он видел по лицам. Шито белыми нитками. Солидный человек собирает у себя на службе мусор, чтобы по дороге домой выбросить его в реку. Как мальчишка, который бросает с моста веточки и смотрит, куда их погонит течением… Но в данный момент лучшего объяснения все равно не придумать. Будем держаться за это. Во всяком случае, ничего уголовно наказуемого в его действиях нет. В худшем случае его поведение можно назвать странным — и только.

Детектив сказал:

— Прочтите свой рапорт, сержант.

Полицейский достал записную книжку, раскрыл ее и прочел вслух:

— Сегодня, когда я в шесть часов пять минут вечера проходил по набережной, я заметил на другой стороне человека, который явно намеревался выбросить в реку сверток. Он увидел меня и быстро пошел прочь. Потом на ходу оглянулся и заметил, что я продолжаю за ним наблюдать. Он почему-то показался мне подозрительным. Он вошел в сад больницы Челси, украдкой огляделся по сторонам, бросил сверток в урну и поспешил удалиться. Я подошел к урне, достал сверток и проследил этого человека вплоть до дома, куда он вошел: Аннзли-сквер, 14. Я принес сверток с собой в участок и передал дежурному. Мы вместе развернули сверток. Там находился труп недоношенного ребенка.

Он закрыл записную книжку.

Фентон почувствовал, как у него все оборвалось внутри. Все заволокло густым облаком страха. Он упал в кресло.

— О, Господи… О, Господи, да что же это такое?

Сквозь это густое облако он увидел Эдну, которая стояла в дверях и не сводила с него глаз. У нее из-за спины выглядывали Олхазены.

Детектив сказал:

— Вынужден просить вас пройти в участок и дать более подробные показания.

Некоторое время спустя Фентон сидел в кабинете инспектора. Кроме него там были сам инспектор, тот же детектив и полицейский в форме, а также врач — судебный эксперт. Эдна тоже присутствовала — он настоял на этом. Олхазены ждали за дверью. Что его особенно мучило, так это выражение лица Эдны. Было видно, что она не верит ему. И полицейские тоже.

— Да, это продолжалось уже шесть месяцев, — повторил он. — Когда я говорю «это продолжалось», то имею в виду только мои занятия живописью, и ничего больше. Ничего больше вообще не было… Я просто страстно захотел заняться живописью. Не могу объяснить, почему у меня возникло такое желание. Но захотел страстно. Чисто случайно я выбрал дом на Болтинг-стрит, 7. Постучался. Открыла женщина. Я спросил, сдается ли комната. Мы недолго поговорили, и она предложила мне комнату в цокольном этаже. Мы договорились, что хозяину дома ничего говорить не будем. И я устроил там мастерскую. Шесть месяцев изо дня в день я проводил в этой мастерской по нескольку часов. Жене я ничего не говорил. Думал, она не поймет меня…

Он бросил отчаянный взгляд на Эдну. Та молча сидела и смотрела на него.

— Признаюсь, я лгал. Лгал и дома и на работе. Говорил, что отправляюсь устанавливать новые деловые связи, чтобы уходить сразу после двенадцати. А жене говорил — можешь подтвердить, Эдна, — что задерживаюсь на службе или играю в бридж в клубе. На самом же деле я изо дня в день ходил на Болтинг-стрит, 7. Изо дня в день!

Он ведь не нарушил никаких законов! Почему они все так уставились на него? Почему Эдна так вцепилась в подлокотники кресла?

— Сколько лет этой мадам Кауфман? Ну, я не знаю. Лет двадцать семь, наверное… Или тридцать. Она, что называется, женщина без возраста. И у нее этот маленький мальчишка… Джонни. Она — австрийка, и ей приходится тяжко с тех пор, как ее бросил муж… Нет, в доме я не видел больше никого. Никаких других мужчин там не было… Не знаю, я же вам уже говорил!.. Не знаю! Я только рисовал там, и все. Она скажет вам то же самое. Она скажет вам правду. Я уверен, что она меня не подведет… Нет-нет, я имею в виду вовсе не это. Когда я говорю «не подведет», то имею в виду лишь то, что она благодарна мне за деньги, которые я ей давал… Какие деньги? Плата за комнату. Пять фунтов. Больше между нами ничего не было. Совершенно ничего. Такого и быть не могло. Это совершенно исключено… Да-да, разумеется, я не позаботился о ней. Я был не очень внимателен в этом отношении. Ничего не замечал. А она тоже ни словом не обмолвилась. Ни единым словом.

Он снова повернулся к Эдне.

— Но ты ведь мне веришь? Веришь?

Эдна сказала:

— Ты никогда мне не говорил о своем пристрастии к живописи. Сколько лет мы женаты, я от тебя не слышала ни единого слова ни о живописи, ни о художниках.

Он не смог выдержать ее ледяного взгляда.

— Не могли бы мы сейчас же поехать на Болтинг-стрит? — спросил он инспектора. — Бедняга, видимо, в очень тяжелом состоянии. Она хотела вызвать врача. Ей нужен человек, который позаботится о ней. Может, мы все поедем — и моя жена тоже — к мадам Кауфман, чтобы она все объяснила?

Слава богу, они приняли его предложение и решили ехать на Болтинг-стрит. Вызвали служебную машину. Туда сели Фентон, Эдна и два полицейских. Олхазены поехали на своей машине следом. Фентон слышал краем уха, как они сказали инспектору, что не хотят оставлять его жену — она перенесла сильное потрясение. Настоящие друзья, что и говорить. Но если бы он мог спокойно рассказать всю историю и все объяснить, никакого потрясения не было бы. Естественно, в атмосфере полицейского участка он волей-неволей чувствовал себя обвиняемым. Чуть ли не преступником.

Машина остановилась перед таким знакомым домом. Все вышли. Он пошел впереди — через ворота, к черному ходу, и открыл дверь. Едва они вошли, как почувствовали сильный запах газа.

— Время от времени тут попахивает газом, — сказал он. — Уже давно вызвали мастера, но он все никак не едет.

Никто не сказал ни единого слова. Он поспешил на кухню. Здесь пахло газом еще сильнее.

Инспектор обернулся к своим подчиненным:

— Миссис Фентон лучше остаться в машине, со своими друзьями.

— Нет, — взмолился Фентон. — Нет, я хочу, чтобы моя жена услышала правду.

Но Эдна уже шла к выходу в сопровождении одного из полицейских. Олхазены поджидали ее с серьезными лицами. Полицейские и Фентон вошли в спальню мадам Кауфман. Открыли окно, чтобы впустить свежий воздух, но запах газа был просто непереносим. Они наклонились над кроватью. На ней лежали мадам Кауфман и Джонни. Как будто крепко спали. Конверт с двадцатью фунтами валялся на полу.