В таборе каждый знает свои обязанности без всякой подсказки со стороны и без дел никто не бывает. Мужчины выпрягают лошадей, их принимают подростки лет по пятнадцати и ведут купать. Молодые ребята выгружают повозки, молоденькие девушки стирают белье и стелят постели, мальчишки лет по десять — двенадцать собирают хворост для костров, девочки десяти — двенадцати лет занимаются с детишками, женщины готовят ужин, старушки чинят белье, одежду, старики кормят животных. А после ужина — общее веселье.

И вот табор Милентия Соколова расположился в лесу. Стало вечереть. Поспел ужин. Поели, напились душистого чая, и началось: зазвенели гитары, скрипки, цимбалы, бубны. Даже старики, не выдержав, пошли в пляс. Где уж там молодежи равняться со стариками, которые все умеют? Ну, а другие цыгане, которые любят рассказ старинный, собрались послушать сказочников, их воспоминания о далекой, древней жизни цыган. Ветром песни из табора донесло до села. Поняли мужики, что табор справляет новоселье. И вот молодые ребята да девушки из села пошли к цыганам. Те встретили их приветливо. Милентий, как старый знакомый, принял их у своей палатки, угостил душистым чаем с баранками. А парням было не до угощения — так они изумились волшебной красотой табора и красочным пестрым одеянием цыган. Когда же пошло общее веселье, так все и совсем сдружились. Крестьянские девушки влюбились в удалых, красивых цыганских парней, а парни крестьянские чуть с ума не посходили от красоты цыганок. Так и гуляли допоздна. А назавтра явились с подарками. А когда табор собирался в путь, привезли из деревни несколько подвод с продуктами в подарок цыганам на дорогу. Обнимались все, как старые друзья, и звали цыган пожить у них зимой.

Вот это-то село и разнесло по всей округе слух о цыганском таборе, об их музыке, песнях, и быстро этот слух дошел до городов российских. И цыганами заинтересовались другие люди: господа, купечество, писатели, сановники важные.

А Милентий кочевал себе по Руси. И вот однажды расположился он со своим табором в лесу, который принадлежал князю Бугарнэ. Объездчики князя обнаружили в лесу большое скопление какого-то народа и предложили цыганам освободить лес. Цыгане — народ мирный, и они тут же начали собирать палатки, но Милентий, бросив на них укоризненный взгляд, наказал:

— Палаток не трогать! Потом он повернулся к старшему объездчику и добавил: — Денька два отдохнут старики, детишки и лошади, тогда мы сами уедем, а баловать силой своей не смейте, не то и мы силу покажем.

Доложили объездчики князю о словах Милентия, а тот злобой вскипел и сам помчался с охраною гнать неизвестное сборище. Приближается он к лесу и слышит песню дивной красоты и стройные голоса, а среди тех голосов выделяется необыкновенной красоты голос. Остановился князь Бугарнэ и мгновенно изменил свое решение. А потом к табору подъехал и спросил:

— Кто здесь старший?

Вышел Милентий и представился:

— Я — Милентий Миронович Соколов!

Протянул Бугарнэ Милентию руку и сказал восхищенно:

— Вот ты какой красавец, орел, беркут, а почему — Соколов?

Отвечает ему Милентий:

— Понимаю, с добром ты пришел, интересуешься, пойдем к моей палатке, я тебе расскажу.

Бугарнэ ему на это говорит:

— Я князь Бугарнэ, это мои леса!

Ну, пришли они, значит, к палатке Милентия. Усадил тот князя на широкий пень у палатки, а сам сел напротив него на траве, по-цыгански, и сказал:

— Слушай, князь, я тебе буду рассказывать. Мой дед Бамбай был отличным кузнецом, но помимо своей работы занимался ловлей птицы сокола, учил его и выгодно продавал господам для охоты. Господам полюбилась выучка цыгана, и они приписали моему деду фамилию Соколов. Вот с тех пор наш род и владеет этой фамилией.

Бугарнэ остановил Милентия:

— Постой, постой, я что-то слышал о цыганах, так что же, я среди цыган нахожусь?

Милентий улыбнулся и ответил:

— Считай, что так, князь!

— А что, могу я послушать ваши песни? — спросил Бугарнэ.

— Отчего же, это будет можно, это — угощение нашему гостю! — И Милентий подозвал к своей палатке цыган.

— Кто сейчас пел один? — спросил Бугарнэ.

— Мы все здесь поем от души, — уклончиво ответил Милентий.

И грянула хоровая песня, и среди всех голосов снова выделился тот голос, что так понравился князю Бугарнэ. Он соскочил с пня и, указав на молодого цыгана, сказал:

— Вот он, тот тенор!

— А Бог его ведает, тенор он или кенар, — ответил Милентий. — Это мой младший сын Корней, правда, он у нас мастер что петь, что плясать и на гитаре играет подходяще. Думаю, попозже из него толк должен получиться.

А хор уже пел медленную, тягучую песню, и она жгла пламенем, проникая внутрь человека. И от края круга, чуть покачиваясь и приглаживая кудри и поддергивая согнутой рукой рукав рубашки к локтю, шел на середину молодой цыган, а навстречу ему шла его сестра — красавица Тереза: одно плечо ее дрожало бисерной дрожью, на другом плече перекинутая шаль связана по-цыгански узлом, а ноги четко выводят ритм мелодии. И они так плясали, что все вокруг были словно околдованы, а потом Милентий бросился к дочке, а с другой стороны седая дородная цыганка бросилась к Корнею, и они вчетвером вели эту пляску, да так, что князь Бугарнэ на какое-то время впал в неистовство. А когда Милентий заиграл на гитаре цыганскую пляску, князя Бугарнэ озноб прохватил.

— Да, — сказал князь, — вы своей игрой и плясками способны самого черта с ума свести, и ад, услыша вашу симфонию, весь до единого перекрестится. Я завтра приеду с друзьями, пусть и они послушают. Я привезу вам гитары — гитары редкие, только на них вам играть нужно. А в лесу моем живите сколько хотите и никто вас трогать не будет!

На второй вечер Бугарнэ явился в табор с друзьями и вручил замечательные гитары Силантию Панкову и так сказал:

— Дарю вам эти две гитары, делите сами!

Одна гитара была старинная, французского мастера Ремера, другая — меньшей ценности — испанская. Французская гитара досталась Милентию Соколову по жребию. И в веках она прославилась в роду Соколовых и стала называться соколовской, и воспевали ее всячески потомки.

А князь Бугарнэ подошел к Терезе и надел ей на шею ожерелье из черного жемчуга и кольцо с голубым бразильским бриллиантом. Возмутился Милентий, подошел к дочери, снял ожерелье и кольцо и так сказал князю:

— Возьми все это, не покупай дочь мою, вот когда она полюбит тебя, это будет честно, а золото у меня самого есть.

— Тогда пусть это все пойдет табору, за искусство большое его, — сказал Бугарнэ, — а мне позволь бывать у вас. Буду ждать, когда твоя Тереза мне свое слово скажет.

И с той поры стал князь ездить за табором и добился взаимной любви Терезы, и она вышла замуж за князя и стала жить с ним. Часто приезжали они в табор, полюбившийся князю, и тот платил большие деньги за песни. Князь говорил своей жене, красавице цыганке: „Поедем в табор, хочу песни послушать да умные речи твоего отца“. И они ехали к Милентию и вели кочевую жизнь…»

Так из поколения в поколение передается эта легенда. А было то или не было, кому судить об этом?

Пушкин слушал хоры. Толстой и Куприн любили пение цыган и много писали о них. Но прошли годы. Перешла знаменитая соколовская гитара в род Панковых. Играла на ней Валентина — виртуозная гитаристка. Потом война — первая мировая.

Ушли мужчины из хоров цыганских, революция разбросала всех, а в девятнадцатом году умерла Валентина. Завещала лишь одно — сварить поминальный кисель на соколовской гитаре.

«Эх, ушли хоры, ушло счастье», — пронеслось в голове Лешего.

Он столько раз слышал от отца о хорах, о певцах, о гитаристах знаменитых, что казалось ему, сам жил больше там, в тех, ему неведомых временах, чем в своей опостылевшей жизни. Он это чувство всегда носил с собой. Да и с кем мог он поделиться своими воспоминаниями, своими душевными движениями? Он, всем чужой, в чужом таборе, на чужой земле. И сама жизнь его как будто принадлежала кому-то другому. Когда была жива Роза, ей выплакивал он свою душу, никто не мог, как она, остро чувствовать чужую беду, боль и безнадежность. И говорить-то ничего не говорила, но слушала так, что легче на душе становилось. А что теперь? Не с Ристой же о жизни говорить, а всем остальным, даже собственным сыновьям, он не нужен — посторонний. Вот и вертится у Лешего в голове — чужая жизнь как своя, своя как чужая.