— Твои — это так, — повторил Артур. Хотел что-то добавить, но только махнул рукой.
Он увидел, как Граф осунулся. И в глазах Графа что-то такое… собачье. Собака, готовая укусить, но так же готовая отползти от палки, нацеленной в морду.
— Вы в моем доме, — тихо сказал хозяин. — Чай на столе. Прошу. Скандала не будет.
Не будет? Как бы не так. Щелкнул входной замок, с грохотом отлетела дверь, Граф выдернул пистолет — и все это произошло как бы одновременно. Отодвинув, едва не сбив с ног хозяина, в комнату вихрем ворвалась Анжела, бросилась к Графу, повисла на нем, как кошка:
— Убей! — Она полоснула ногтями его лицо, добираясь до глаз.
Грохнул выстрел, пуля ушла в потолок и срикошетила от бетонной панели. За Анжелой в комнату уже вдвинулся Вася-цыган в сверкающих сапогах и без шапки. За ним еще цыгане, опаленные солнцем и ветром, пахнущие перегаром. Граф рвался, Анжела не пускала его, Вася нес в руке лезвие параллельно полу.
Артуру казалось, что мизансцена нелепа, и все происходит не так, как надо по пьесе. Вася приблизился к Графу вплотную — со стуком упал на линолеум пистолет с обрубленным дулом. Кто-то разбойничьи свистнул, а Вася подался вперед с коротким и хриплым выдохом. Композиция замерла, время остановилось…
Они разлепились — Граф опустился на пол, Анжела отступила на шаг, Вася склонился к телу и не спеша вытер нож о Графов модный пиджак.
Он улыбнулся, утер со лба пот: поработал. Сказал Артуру:
— Что смотришь, морэ? Ты лучше Ромку вспомни. — Он сунул нож в голенище и повернулся к хозяину: — Извини нас, напачкали. Падаль мы вынесем; только нам пару мешков или старое одеяло. Анжела вымоет пол… Извини, тебе беспокойство. Уйдем мы. Дело не кончено.
Хозяин стоял среди комнаты, как чужой, и не тронулся с места.
А в форточку влетела ночная бабочка с черными крыльями.
Барон и Раджо неторопливо беседовали за чаем в доме Артура.
— Почему, дадо, — спрашивал Раджо, — многие ромалэ теряют себя в Москве? Только ли с непривычки? Мы в таборе — люди, в кочевье — хозяева, в городе — черт его знает кто… Наперекос у нас все. Я был человеком, а кто я теперь?.. Своим — чужой, наказали меня старики. А чужим я — блатной и дикий цыган… Ты скажи. Зента, что ли, мне мстит с того света?
— Бывает, — сказал барон. — Это работа Бэнга. Была, говорят, семья — из оседлых. Двенадцать детей; мужик — по кузнечному делу, его цыгануха — красавица, каких мало. На ней и роды не отразились. Живут себе. Но приглянулась хозяйка черту. Он ее обротал, как кобылу. Во сне приходил — и заделал ей. Вспух живот, она пошла ночью в баню. Мучилась там одна, сознание потеряла. Черт заявился и принял девочку. Тут же обмыл ее кипятком и все сделал. Ну, цыгануха очухалась, черт говорит ей: пусть, мол, пока в семье моя дочь поживет, а вырастет — заберу. Утром цыгане увидели: в бане рядом с цыганкой — новый ребенок неописуемой красоты. Глаза черные с синевой, ресницы, как стрелы, и смотрит так, что невозможно вынести ее взгляд.
Стала девочка расти. И с первого дня пришла в дом цыгана удача. Обзавелся цыган парой лошадей, коровой, овечками — небывалый достаток пришел. А это чертова дочь помогала. Как хозяину что начинать, он стал к девочке обращаться; кивнет она — значит, будет удача, а нет — и не думай. С детьми эта девочка не играла, а зналась с собаками, кошкой. Днем больше спала, вечером же просыпалась и ползала. К затопленной печи ее влекло, там в рот тянула горящие угли и заливалась смехом. Повадилась в баню и брызгалась кипятком. Все привыкли. А как-то и не вернулась из бани. Искали ее — не нашли. Только в бане на полке — платье ее. Цыгане тут догадались, в чем дело: черт забрал свою дочь… Годы прошли, явилась красавица цыгануха. Видали ее у оседлых, кочевых, свела с ума многих. Может, Зента твоя?..
— Похоже, морэ. Околдовала она меня. Считал — если не возьму ее в жены, не буду на свете жить… Вот и вышло. Ты знаешь. А здесь, в Москве, я встретил парны. Знал, что дешевка, валютная телка, да захотелось тепла. Я жил с ней, дадо. А я ведь знаешь какой — каши со мной не сваришь; но и она — не цыганка, а гадже. Как они все. Короче, пришил я ее ни за что. Вот как вышло.
— Считаешь, судьбу твою бабы определили? Сам, значит, слаб.
— Думаю, дадо, ты прав. Думаю, этих баб судьба мне подставила. Как и артистку с сыном в Малаховке. Правда, Нож замочил их, но я виноват. Я мог его руку остановить. Беру на себя этот грех. Беру на себя и расчет. Знаю, судьба отдаст мне его. Тут я Ромкиных родичей должен опередить, если на свете есть справедливость. Потом уйду от людей. Это скоро… А Граф твой, мыслю, должен слинять за бугор. Коли цыгане не остановят. Не человек он, ты извини. Это он и есть Бэнг. Хоть он тебе вроде и сын.
Барон не слушал и встал навстречу Артуру, вошедшему в комнату.
— Не скрою, дадо, беда, — сказал мертвенно-бледный Артур. — Нет у тебя и второго сына. Нарвался Граф на цыганский нож.
Барон отстранил Артура, как вещь, и ушел.
Раджо бросился следом. Грохнули двери. В окно глядела луна.
Раджо вернулся утром. Сказал, что барон сел в поезд, уехал из города. С ним двое таборных.
Артур и Раджо выпили коньяку. Что-то еще предстояло.
Спиртное пошло, как вода. Сердце Артура стучало. И худшее было — ждать.
— Раджо, — сказал Артур, подняв веки, — я твою просьбу выполнил, доложил о цыганах, что знаю. Теперь давай ты.
— Смеешься, Артурыч? Что у меня за душой! Одни только сказки.
— Рассказывай. Я с тобой в таборе у костра не встречался. Может, что вспомнишь, морэ.
Раджо задумался, перебирая забытое. Сказал, вздохнув:
— Ты сказок знаешь больше меня. Но вот что мы сделаем. И не спорь. Вруби «Панасоник», морэ, ставь свежую ленту, пусть пишет. Длинная будет сказка, пускай и не новая. Только отметь, что, мол, Раджо-чер наболтал в последние свои дни. Для поучения гадже. Такие, мол, сказки текут у цыганских костров — и нет им конца. Ими, мол, утешаются все ромалэ — от малых до стариков… И это, мол, память о Раджо, аминь.
— Я согласен, — сказал Артур. — Говори свою сказку. Но только жизнь не кончается, ни твоя, ни, надеюсь, моя.
— Тебе-то долго, — упорствовал Раджо, — а я, считай, готов на выход с вещами.
Коньяку больше не было. Артур сварил себе кофе и по заказу Раджо заделал ему чифирь, не пожалев пачку майского чая.
Настроил магнитолу. Они закурили…
— Стало быть, так, — сказал Раджо. — Жили цыган с цыганкою. Был у них сын. Бедные были, но парня работать не заставляли. Когда они померли, взял он коня и собаку, поехал. В лесу поймал зайца, развел костерок. И жарит косого. Нарисовался тут великан и базарит: «Везуха! Каждый день хаваю самое большее одного человека, а сегодня достались мне трое: цыган, лошадь и собака!» Чяво в ответ: «Что с меня толку: кожа да кости. Дай зайца срубаю и стану толще, тогда мной закусишь». — «Ладно».
Лег великан и заснул. А чяво взял горящую головешку да и воткнул великану в очко[97]. Ну, обжег. Великан рванул бегом, воет, чяво за ним. Великан доскакал до горы, кричит ей трижды: «Откройся!» Она распахнулась, и он — туда. Чяво выждал и тоже базарит: «Откройся!» И так три раза. Скала раскрылась, чяво вошел, там богатства кругом, и встречает слуга: «Куда держишь путь?» — «Да вот великана хочу замочить». — «Молодец, он всем тут осточертел. А сделай, цыган, как я говорю. Увидишь трех теток, они тебя остановят и засмеются, пошутят с тобой, пощекочут. Если в ответ хотя б улыбнешься, они тебя схавают, понял? В глаза им смотреть нельзя, и не смейся. Тогда пройдешь дальше. А великана увидишь, размахивайся и бей один раз. Он скажет: „Ах, как приятно, врежь-ка еще!“ Ты не пробуй. Скажи ему: „Только раз родила меня мать, и я только раз ударил тебя!“ И все в ажуре». — «Благослови тебя Бог, будь здоров!» — сказал чяво слуге. Все так и вышло. Тетки-колдуньи улыбались, щекотали и хохотали. Чяво на них и не глянул. Великан увидел цыгана, обхезался, шепчет жене: мол, этот цыган меня хотел зажарить на деревянном вертеле и сожрать. Поднял чяво руку, ударил великана. «Бей еще», — сказал тот. «Только раз родила меня мать, и я только раз ударил тебя!» — ответил чяво. Великан тут от злости лопнул, а чяво сшиб все замки и выпустил на волю людей, которых держал великан. Ну, он ловэ взял, сколько унес, и прихватил этих теток, что на дороге смеялись. Они волшебницы были. А конь чяво пасся в лесу. Увидали коня три разбойника. Первый разбойник забздел[98] его обротать, второй тоже в коленках был слаб. Третий же — охамел и взял коня за узду. Но чяво уже тут как тут и орет: «Оставь коня, порчь! Это мой конь, сучий ты потрох!» Испугался разбойник — и ходу. Чяво посадил одну бабу перед собой, другую — за спину, третью — на круп коня. Скачут. Конь бодрый. Разбойники только губами шлепают. Им завидно. Тут чяво им говорит: «Не тушуйтесь, ребята, давайте побратаемся».
