По Бронной неслись иномарки; выждав момент, улицу перебегали старухи из булочной и молодые мамаши с колясками.

— Выпьешь со мной, цыган? — спросил инвалид. — Без обиды?..

— Я свое выпил, — ответил Раджо, кивнув на пустую бутылку, опущенную под столик. — И лучше б ты отвалил.

Парень задвигал челюстью и положил на стол корявый кулак. Руки парня были в наколках. Глаза его сузились.

— Цыган не в себе, — сказал ему инвалид. — Сиди как сидишь. Без обиды.

Раджо заелся:

— Шлепайте оба, я вас не звал. Канайте.

Парень открыл было хавальник, но инвалид приковал его руку к столу своей клешней. На ней не хватало двух пальцев.

— Цыган, я ногу не под трамваем оставил, а возле города Кенигсберга. Слыхал о таком? Сейчас он Калининград. И за твое здоровье молиться не стану, а лучше выпью стакан в честь того, что… ты пока жив-здоров.

Не так уж он пьян был, как показалось Раджо. А парень молчал, сопел.

— Извини, — выдавил Раджо. — Откуда мне знать? Не серчай, отец. Я и правда в отключке. Никого не хочу видеть.

— Ну, будь… — Инвалид опрокинул стакан портвейна и тут же напил себе новую порцию. Парень пригубил.

— Как тебя величать? — спросил инвалида Раджо.

— Зови «дядя Володя», не ошибешься. — Он допил и встал, парень подал ему костыли. — А тебя, цыган, знаю, ты — Раджо, не так ли? Не сгори, по Бронной гуляют оперы. Тут слуги народа живут.

Инвалид ощерился и пошел, споро переставляя свои подпорки. Парень за ним — как привязанный.

Раджо смотрел сквозь толстые стекла на солнечный мир. Душа рвалась к деревьям и травам, колеблющимся на теплом ветру.

Еще часа три он слонялся по городу, ища, где больше людей, и впивая слитный шум говора толпы, сигналы машин, отравные ароматы мусорных баков, людского пота и парфюмерии. У трех вокзалов торчали военные патрули. Оперативники приглядывались к дремлющим на скамьях пассажирам без багажа. Хмельные и грязные проститутки вязались к командированным. Бомжи собирали бутылки. С ватагой дачников и подмосковных туристов Раджо сел в электричку, следовавшую до Шатуры. Выбрался из нее в Куровской. В светлом вокзале купил пластмассовую бутылку импортного лимонада… Здесь было тихо, чисто и пустовато. Выпил лимонад, отдающий неведомыми эссенциями, и сжевал шоколадный батончик… Время тянулось резиной. Он сел в автобус на площади. Сошел, увидев парикмахерскую. Очереди не было. Сразу сел в кресло к огненноглазой пышной блондинке. От нее пахло куревом. Спросила она, как цыганка: «Что будем делать, красивый?» — «Надо подстричься, да покороче бы, девушка». Она улыбнулась, глядя в зеркало, оценив его плечи и буйные кудри, тронула их матерински: «Не жаль?» «Под Кикабидзе!» — сказал отчаянно Раджо. «Ну, ты даешь, цыганок… Ладно, сделаю». Она пригнула его забубенную голову к грязноватому умывальнику и пустила горячую воду из крана. Пальцы ее приласкали, перешерстили, взъерошили… Раджо едва не уснул, пока она тихо и славно трудилась. Работая ножницами, она ворковала и время от времени заглядывала ему в глаза. Волосы валились на простыню… Раджо понял, что надо заночевать у нее, отбоя не будет. Спросил: «Когда твоя смена кончается?» Она засмеялась, прижалась к его плечу упругим бедром и положила руку ему на шею: «Завтра вечером приходи, а сегодня никак…» Он вздохнул: «Невезуха. А то согрела бы мои кости?» «Завтра, красивый, — сказала блондинка, поправив свою челочку перед зеркалом и пытливо вглядевшись в его лицо. — Я бы тебя полюбила, цыган, да ныне никак не могу. Ну — вылитый Кикабидзе… Хорош?» Она к нему подольщалась. Вглядевшись в свой новый облик, Раджо себя не узнал. Но не могло быть и речи о сходстве с грузином. Хотя никто уже с ходу не примет его за цыгана. Он вроде таджика. И надо бы тюбетейку… В общем, блондинка его возбудила. Прикосновения ее бедер и рук раздразнили его. Но хорошего — понемногу.

«В кассу не надо, рассчитывайся со мной…» — тихо сказала она, и Раджо достал из заначки зеленую полусотню, сунул в карман халатика, ощутив сквозь ткань ее раскаленную плоть. «Много даешь, — сказала парны, посерьезнев, глаза ее стали жестче. Она обмахнула его салфеткой. — Сдачи надо?» — «Не дергайся». — «Завтра придешь?» — «Не выйдет». Она вдруг ахнула и спросила, едва шевеля налитыми, крашеными губами: «А ты — не Раджо, цыган?» Он помертвел, не ответил… Стало быть, он и здесь на прицеле. Вышел из парикмахерской, не оглянувшись, пешком пошел к электричке.

Она вернула его к Москве, в Косино. Больше некуда деться. Он вышел в ночь, на платформу и пошагал по шоссе, подсвечиваемый фарами летящих машин.

Взобрался на насыпь, нашел тропу, ведущую к старым пятиэтажкам. Сюда он сплавил трясущегося от страха Ножа, а сам давно уже не бывал. Здесь надежная хата. Была надежной…

Раджо вошел в вонючий подъезд, поднялся на пятый этаж и трижды стукнул в притолоку двери, обитой истерзанным дерматином. Берлога!.. Старуха явилась не скоро. «Кто?» — спросила, не открывая. «Раджо…» — сказал он резко. И — тишина, шаги. Значит, базарят там… Дверь распахнулась, в ней двое, плечо к плечу, неразличимые в темноте. «Тебе нельзя, морэ. Ты извини. Знаешь сам… Магэрдо!» Они молчали, переминаясь. «Нож был?» — спросил Раджо. «Был, да подался в Москву, к своим корешам». — «Значит, не примете?» — «Нас не поймут. Извини. Спрашивай Графа. Обозлились на тебя ромалэ, а он еще поддал жару. Мол, Раджо не принимать. Грозил спалить^[81] хату». — «Ладно, чявалэ, понял я вас». — «Зла не держи. Извини». Они отступили во тьму прихожей, захлопнулась дверь, шаги удалились. Раджо сбежал по лестнице.

На шоссе он остановил «БМВ»:

— В Москву, ребята, доставите?

На заднем сиденье — двое, рядом с шофером есть место.

— Москва большая, — хрипло сказал водитель.

— Хотя б на Таганку…

— Полста зеленых, — сказал шофер, и Раджо увидел его гнилозубую усмешку.

Двое позади молчали. Раджо был уже на пределе.

— Лады, — сказал тяжко. — Там рассчитаюсь.

Сзади — смешок.

— Ну, лезь, пассажир.

За лоха приняли. Раджо сел рядом с шофером, ненароком сдвинув по поясу ближе к руке теплую рукоять ТТ. Машина шла на подфарниках. За эстакадой, пересекающей Кольцевую, на скорости миновала гаишников и вдруг вильнула в проулок возле ограды завода «Сатурн». Вот оно, понял Раджо, ощутив шевеление сзади.

Он выдернул пистолет и, внятно сказав: «Тормозни!» — ткнул стволом водителя в щеку. Откинулся к дверце спиной.

— Кому тут жить надоело? Я — Раджо! — Он поднял ствол, отведя его дальше, сам врубил внутренний свет, оглядел чуваков, по виду — спортсменов, а может, из категории долбаных приблатненных резинщиков^[82]. Еще молодые. Растеряны.

— Какой еще Раджо? — спросил один.

— Вот такой! — сказал Раджо и передернул ствол, загнав пулю. — А ну из машины, оба!

— Ты что, чувак, охренел?

— Из машины!

Парни полезли в ночь, матерясь и поглядывая на ствол.

— Что дальше, мужик? — спросил водитель, очухавшись. — Куда ехать?

— Как сказано, на Таганку.

— Этих возьмем?

— В гробу я их видел. Гони, будешь жив.

Шофер с перепугу взял резко, едва не вмазался в ограждение «Сатурна», но как-то вывернул руль, промчал под «кирпич» и по пустынной улице, параллельной Казанской дороге, вынесся к эстакаде, через нее на Рязанский проспект. Раджо сидел с пистолетом, готовый на все.

— Баба нужна? — спросил вдруг шофер, не глядя на Раджо. — Есть баба и хата. Слышал я о тебе. Ты в розыске. Баба, хата… Найдется и косячок^[83].

— Засохни.

Чтоб не будить всю квартиру, Артуру Раджо сперва позвонил, найдя автомат у Таганского универмага.

— Извини, разбудил, Артурыч. Есть кто у тебя?

— Приходи, — сказал Артур односложно.

Он, оказалось, не спал. Сидел у машинки, пепельница полна окурков, и, хотя настежь окно, в комнате плавал дым.