Впрочем, Валерий Викторович рыбина слишком крупная для нее, даже Вениамин Николаевич намного доступнее, даром, что сидит выше, к тому-то как раз очень просто с улицы попасть. Валерий Викторович же – это совсем другой коленкор.

Его же, как бы и не существует вовсе, а вот чем именно он занимается знать не просто не положено, а уж и вовсе невозможно. Тем более в её статусе. Если об этом узнают те, кому положено, то всё. Каюк. Кранты.

Персона нон грата – это самое минимальное, что можно с этого поиметь, а про максимальное даже и подумать жутко – про ужасы всех спецслужб во всём мире ей не понаслышке известно. Служба такая. Но её вроде пока здесь не раскрыли, в смысле её миссию. Иначе бы. Но не будем о грустном.

Тем более что бал стремительно катится к концу и надо очень аккуратно улизнуть по-английски, дабы не обратить на себя внимание тех, кому положено, их то тут, в этой камарилье театрализованной, наверное, пруд пруди, или как это по-русски еще сказать, видимо-невидимо.

Вот именно, видимо-невидимо, лучше сказать просто невозможно, а так точно и остроумно на никаком другом языке пожалуй и не скажешь. Каламбурчик-с.

Пространство романа. Особенно в том, что оно возникло из ниоткуда, и развивается в никуда, заселяется персонажами, расширяется, мимикрирует в угоду полёту авторской фантазии. Возникает логически трудноразрешимая задача.

Опустошение культурных форм, разрушение и исчезновение смысла стоит попробовать выразить языковыми средствами; отразить смысл отсутствия смысла.

Потому что искать какой-то особенный смысл там, где его нет, и по определению быть не может – это вообще непросто для неподготовленного ума. К нам с вами это, естественно, не относится.

No Окончательно соскучившись, мы перестаем скучать.

Так поймай, если сможешь, на слове меня, тишина,

это будет не просто, слова позабыты – сиречь

разобраться придётся, когда мне и кем внушена

вместо внятной молитвы – моя неразумная речь,

и боюсь, слишком долго тебе соглядать и стеречь

бесполезный, как явка с повинной, шальной головой,

но, увы, непокрытой…мы квиты? – запальчивый бред,

наблюдать, как сбивается в стаи неверный конвой

и привал затевают бессонные гончие пред

непоследней войной за молчание. Выдержишь, нет?…

Только кажется – стань я чуть ближе к одной из границ

между после и до, между светом и тенью – смогу

ледяного молчания видеть подробности в ниц

опрокинутых лицах… Не стану желать и врагу

этих танцев с тобой, тишиной, застывающей у

филигранной работы ворот в послезавтрашний день,

где ослепшие зодчие ждут, запахнувшись в закат,

когда схлынет непрожитых заживо фраз дребедень

и появится проблеск в туннеле, ведущем назад,

когда ляжет подросшая прошлого тень – на плетень…

NoЛада Пузыревская

– Хватит темнить. Звони Маринке.

– И что я ей скажу? – Бегун даже чуть удивился, поворот вышел не плавный, а зигзагообразный.

– Деньги взяла? Поймёт, что отрабатывать надо. Поймёт, конечно, неправильно, да и кто бы тут чего правильно понял, тут черт ногу сломит, но сперва с ней перетрешь, как он и что, она баба ушлая, всё поймет и правильно, и аккуратно, а потом к нему, но один уже, как бы случайно, чтобы как бы она не в курсе. Я не знаю, как это у него получается, но, думаю, что он и сам ничего не знает, тут главное не навредить, если результат хочешь.

Виталик умеет формулировать четко, без обиняков, самую суть, так что никаких неясностей не остается, одна голимая конкретика.

– Ладно, ладно. А если вдруг спрашивать начнет, если чего почует?

– А вот тут ты всё сам и решишь, по обстоятельствам. Конкретика только в том случае, если он сам на нее выйдет. Тем более, что у нас-то как раз никакой конкретики. Но если придётся – всё выкладываешь, ничего не мути, наоборот, чем четче ему всё разложишь, тем, я думаю, мы более ясный результат будем иметь.

– Виталик, ты ничего не перепутал? Ты хочешь его по полной зарядить?

– А что остаётся? У нас ни времени, ни информации, ни степеней свободы. Решать надо сейчас, другого уже не дано. Ты что, на Гребнева что ли надеешься? Мы белыми сходили, пусть он свой гамбит разыгрывает, но это же между нами, а к французам с чем пойдем? С Рюриком на мокике?

Когда глупость приходит в умную голову, она становится как бы и не совсем глупость, а очень даже наоборот. А вот когда эта глупость приходит в большое количество умных голов, причем практически независимо, сказать, что мир поглупел, я не возьмусь. Потому что когда глупость приходит сразу во много умных голов, она становится доминирующей идеей.

Собственно, идея носится в воздухе. В смысле витает в виртуальном пространстве. Потому что так жить нельзя. А жить не так означает жить не здесь. Я, конечно, не буду утверждать, что не сейчас, потому что времена не выбирают. Это еще поэт так сказал, а поэт, он такое существо, что ни ляпнет, то и в точку.

С бюджетом в пару миллиардов многое можно себе позволить. К этому мы стремимся, и полагаю, очень даже скоро придём. Есть все предпосылки, есть и необходимое и есть достаточное. Главное, что есть идея, а это очень даже много, и совсем не напрягают трудности, которые могут возникнуть и уже возникают.

Останавливает, вернее не останавливает, а чуть-чуть тормозит, глупость идеи.

И сколько это ангелов может уместиться на конце иглы? Я давно про эту хохмочку слышал, но не знаю, в чем там прикол. Что вроде всякие там схоласты и теологи столько копий сломали, что и подумать страшно. Даже кого-то, похоже, сожгли на костре. Как еретика. Это чтобы неповадно. И чтобы не юродствовал.

Но я это только краем уха слышал, и реально не въехал. Не, за что сожгли, это понятно. Чтобы не выпендривался. Тогда времена суровые были, и всех, кто выпендривался, сжигали. Одного, вот не сожгли, и что в итоге? В итоге всё равно выдал сентенцию: 'и всё-таки она вертится'. Я против, когда кого-нибудь на костре сжигают. Вообще против. Еще это вроде как называлось аутодафе.

Звучит красиво, но, по сути, просто страшно. Ну, дикие были люди же. О времена, о нравы. Хотя времена не изменились, и люди всё равно дикие. Может быть не везде, или они сами так думают, что всё не так. Но я думаю, что это они заблуждаются. Или, что еще хуже, ошибаются.

Нет, нет, я не хочу изменять природу этого мира. Она всё равно и так изменится. Когда-нибудь. Но вот сущности зловредные у меня совершенно не кровожадные, оказывается. Нет между ними никакого смертоубийства, потому и взаимодействовать мне с ними пока достаточно легко и приятно.

Пока удаётся договариваться. Я не знаю, хорошо это или плохо. В моём случае это, наверное, не совсем плохо. Потому что нету агрессии. В смысле злости. Даже спортивной. Хотя азарта хоть отбавляй.

Я вот тут про Любоффф заикнулся. Ну, в смысле про большую и пламенную. И про Третьего Штурмана. Но вот скажите, как простому, чуть не сказал советскому, но не сказал же, инженеру, молодому, можно сказать, специалисту познакомиться с девушкой Прасковьей? Чего-то в голову ничего не лезет.

Месяца три, как он на эту самую Прасковью глаз положил, много чего уже про нее узнать успел, в смысле, что знает, где она живёт. Живёт она с родителями, положительная такая семья, мама папа тут у нас трудятся на благо, можно сказать, мама аптекой заведует, папа типа прораба, или мастера какого – по коммуникациям, а вы что подумали? – в смысле рулит бригадой, которая эти самые коммуникации тут у нас обслуживает, Третий видел пару раз, как он команды давал возле открытого колодца, что-то там у них засорилось что ли, или плановый какой ремонт. А Прасковья, та где-то в столице обитает – утром на маршрутку, вечером с маршрутки, тут у нас ни с кем не дружит и не пересекается.