Его особенно раздражали опасения отдельных участников военного совета насчет движения войск в лагере неприятеля. А вдруг это не ретирада, а, напротив, подготовка к решительному наступлению?

Кажется, это опасение первым высказал вслух генерал Ланжерон, но он тут же был остановлен Вейротером:

— Чепуха, герр генерал! Подлинная чепуха. Когда бы такое намерение было в голове Бонапарта, он давно бы уже нас атаковал. Еще в Вишау, к примеру. Вы же знаете, что со своими главными силами он был в тот момент недалеко. Но — не решился!

Милорадович обернулся, надеясь найти Багратиона. Но князя Петра в комнате почему-то не было.

«Ах да, он теперь со своим авангардом, — решил Милорадович. — Он-то как раз, наверное, теперь и старается выяснить, сколь сие возможно: отступает Наполеон иль с его стороны огни и передвижение людей — обман».

Однако опасения серьезны. И Милорадович вслух повторил вопрос Ланжерона.

Вдруг он встретился взглядом с князем Долгоруковым, и генерал-лейтенант Милорадович даже взмок.

— Прошу прощения, меня, верно, не так поняли, — поспешил он как бы взять свои слова назад. — Неуверенность и страх теперь в голове Бонапарта. Сие прозорливо изволил заметить и передать нашему государю князь Петр Петрович, когда встречался один на один с этим, скажем так, авантюристом. Но я что хотел сказать, господа: надобно бы усилить наши аванпосты. Чтобы точно знать, какие силы он снимает и в каком направлений совершает отход. Зная сие, можно было бы и в диспозиции предусмотреть какие-либо оперативные изменения.

Вейротер побагровел так, что даже шея стала свекольного окраса.

— Мое расписание не нуждается ни в чьих дополнениях, герр генерал! Не так ли, ваше сиятельство? — Ища поддержки, генерал-квартирмейстер обратился к князю Долгорукову.

— Его величество поручил мне передать, что он одобряет план, с коим мы сейчас ознакомились, — коротко сказал князь. — Потому, полагаю, всякие замечания и споры и в самом деле неуместны.

— Что вы сказали, ваше сиятельство? — приоткрыл набухшее со сна веко Кутузов. — Ах да, какие могут быть обсуждения, коли завтра, нет, уже нынче, с рассвета нам всем надлежит привести наши колонны в боевой порядок? А сейчас, перед сражением, не худо было бы хорошенько поспать. Не смею вас более задерживать, господа.

Костры и оживление в неприятельском стане, самоуверенно принятое многими союзными генералами за отступление, явились знаками совершенно обратными. «Великая армия» готовилась не к позорному бегству, а к решительному сражению.

В то время как к домику невдалеке от деревни Аустерлиц, занимаемому Кутузовым, стекались члены военного совета, Наполеон объезжал ряды своих войск. Был он в своей старой синей армейской шинели, известной многим солдатам еще по Италии, на голове — шляпа с двумя рожками по бокам, почему-то у нас прозванная треуголкой.

При свете костров и факелов в полках только что было зачитано его обращение к воинам, и они, завидя своего кумира, исступленно выкрикивали; «Да здравствует император!» — и порывались броситься следом за его лошадью.

Как всегда, приказ Наполеона был образцом слога, каждое слово его взывало к сердцу солдата и требовало от него высокого подвига. Составление приказов он не доверял никому из своих адъютантов и секретарей. Он писал их сам или же в крайнем случае диктовал.

Приказы по армии, как и главное дело своей жизни — Гражданский кодекс, он считал предметами особой гордости. «Могут со временем забыться многие мои сражения, — говаривал он, — но основа жизни народа, мой Гражданский кодекс, останется на века». Потому, наверное, думал он, что не пушки и ружья, а мысль, облеченная им в слова, будет диктовать людям законы и правила чести, высокой нравственности и достоинства.

Но пока не умолкли пушки, взывать к самым лучшим человеческим чувствам будут его приказы. Здесь, в обращениях к армии, как и в его кодексе, каждая мысль, облеченная в слово, должна доходить до сердца воина, поднимая его на подвиг чести и славы.

Теперь, при Аустерлице, в обращении Наполеона к войскам говорилось:

«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтоб отомстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же батальоны, которые вы разбили при Голлабруне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, — могущественны, и пока они будут идти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими батальонами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашею обычною храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.

Под предлогом увода раненых не расстраивать ряды! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы сможем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня…»

Удивительная вещь! Слова приказа заносились на бумагу еще задолго до того, как генерал-квартирмейстер Франц фон Вейротер открыл генералам свой великомудрый план. Смысл сего штабного труда заключался как раз в том, чтобы усиленным левым крылом из трех русских колонн обойти правое крыло французов и разбить его ударом во фланг и тыл. Но как же мог Наполеон узнать, что именно так будет построена атака неприятеля, и в своем обращении к армии ясно и четко обозначить направление сего главного удара? И не только предугадать действия русских войск, но загодя их упредить: «Они выставят мне фланг!»

И первый и второй приезд Савари в русский лагерь Наполеон предпринял с одной целью: уж коли они не пойдут на мировую, а в этом он в глубине души не сомневался, то следует разыграть видимость собственных колебаний и опасений. С какою же целью? Чтобы не дать русским повернуть в Венгрию, к Карпатам, дабы усилиться резервами, а заманить их в ловушку здесь, в австрийских пределах.

Сию ловушку, то есть место будущего сражения, Наполеон предусмотрительно выбрал сам. Местность у деревни Аустерлиц показалась ему особенно пригодной для того, чтобы ее одобрили русские и начали с нее атаку. И именно так, как будет им диктовать рельеф, если сам Наполеон расположит свои силы внизу, у подошвы Праценских высот, — с охватом его якобы ослабленного правого фланга.

В мундире рядового капрала император в течение восьми дней — с раннего утра до позднего вечера — обошел, облазил и, где надо, прополз по-пластунски каждый изгиб рельефа, каждую сажень равнины внизу. И — присматривался к направлению ветра, изучал, когда встает и когда рассеивается туман над долиною, что случится, если вдруг в день битвы зарядит дождь?

Грандиозная битва, прежде чем разразиться в этих вдоль и поперек исхоженных им за неделю местах, час за часом, даже минута за минутою проигрывалась в его воображении. Он выстраивал в голове один за другим варианты движения неприятельских колонн и, отбирай наиболее вероятные, тут же противопоставлял им колонны войск собственных. Но это было не главное, чего он хотел достичь. Выстраивая за русских движение их колонн, он хотел увидеть себя не обороняющимся, а, напротив, наступающим! Так родился его собственный план контрудара и определилось его направление — центр.

«Пусть они, наступающие, все свое внимание сосредоточат на моем правом фланге, — окончательно решил он, — я же ударю там, где они не ждут, и разметаю их войска на две части. А затем по частям уничтожу их, ошеломленных и сломленных.

Не они мне, а я им зайду во фланги и тыл и завладею Праценскими высотами. Как же иначе? Эти самые высоты я нарочно теперь оставляю им, чтобы они ими и приманились! Но, развертывая свое наступление, они с сих высот обязательно сойдут в долину, чтобы, по их затее, преследовать мои якобы отступающие войска. Я же тотчас займу Працен, где молниеносно размещу пушки и начну расстреливать в упор, сверху все их людское месиво! И тогда им, зазнавшимся, решившим обмануть мой военный гений, не будет пощады! Гибель и несмываемый позор — вот какая участь ожидает императора Александра и его воинство!»