Но и дивизия Серюрье то и дело останавливала свою ретираду, чтобы ощетиниться штыками и свинцом. Крепким орешком оказался город Лекко. Багратион уже ворвался в его стены, но французы, собрав вокруг до трех тысяч солдат, решили окружить город. Они установили пушки на склонах гор, там же рассыпали стрелков.
И через Адду рвались к Лекко французы. Их остановил, а затем и рассеял артиллерийский огонь Багратиона.
Третья или четвертая началась атака, когда остатки своей дивизии возглавил сам Серюрье. Французы двинулись с юга и севера и с северной стороны ворвались в Лекко.
Тут к осажденным в четыре часа дня подоспел гренадерский батальон, который привел Милорадович. Он окружил ворвавшихся на окраину французов и бросился на них в штыки.
Генерал Милорадович проявил себя рыцарем:
— Ты, князь Петр Иванович, блестяще начал бой, тебе его достойно и завершать. Вон видишь, к тебе среди пленных направляется сам генерал Серюрье. Тебе, победителю, и принять у него шпагу.
— Переправа через реку Адду, взятие Брешиа, а затем Лекко оказались и впрямь огромною победой. Получив донесение Багратиона, Суворов ему отписал: «Надлежит начинать солидно, а кончать блистательно. Ты, князь Петр, помог мне блистательно начать Италийский поход…»
Сам Багратион в том бою получил ранение пулей в правую ногу, в мякоть, выше колена, но ни в бою, ни после него не захотел покинуть строя. Лишь теперь с радостью согласился подлечиться и отдохнуть, когда ему предложил сие Суворов…
— Еще первый наш император Петр Великий учил нас воздавать должное мужеству и отваге своих врагов. — Суворов обратился к генералу Серюрье, а затем быстро повернул голову в сторону Багратиона. — Князь Петр, я полагаю, это сделает вам честь, если вы, победитель, возвратите достойному вас противнику его шпагу.
И когда Багратион вручил оружие побежденному, фельдмаршал произнес:
— Я отпускаю вас, генерал, в Париж. Но хочу взять с вас слово, что в сей кампании вы не станете более воевать с нами и нашими союзниками.
Серюрье переменился в лице, но, взглянув на золотой эфес своего оружия, выдавил из себя:
— Слово офицера. Однако, отпуская меня, ваше сиятельство могли бы поступить так же великодушно и по отношению к моим солдатам.
— Сия забота о подчиненных делает честь вам, — усмехнулся фельдмаршал. — Но война, увы, еще далеко не окончена. Посему пленных нельзя отпускать. Одно могу обещать: с солдатами, сложившими оружие, у нас будет хорошее обращение. Теперь же, господин Серюрье и господа русские и австрийские генералы, разрешите откланяться. Князю Петру следует отдохнуть — рана. Да и мне, старику, не мешало бы погреть свое тело, несчетно такоже ранами изъязвленное и умученное…
— А дух-то какой! Чуешь, князь Петр, как вдруг родным, нашим русским духом потянуло в древней хоромине миланских герцогов. Сено! — Ноздри Суворова жадно втягивали воздух в комнате, куда они прошли после ухода генералов.
Лукаво подмигивая, Александр Васильевич рассказал, как приехал в Вену. Сначала — к нашему послу Андрею Кирилловичу Разумовскому, затем — аудиенция у императора Франца. Так себе, лет тридцати, видать, не острого ума господин. Зато манеры, этикет у него на первом месте: вокруг гофмаршалы, камергеры, пажи… Одним словом, цирлих-манирлих.
— Ну, сразу мне звание ихнего фельдмаршала. Будто я эрцгерцог какой. У меня же, слава Богу, свой, русский фельдмаршальский чин, еще матушкою царицею Екатериною, светлая ей память, даденный. Но дальше, дальше, князь Петр, что случилось на том приеме! — Маленькие, голубенького раскраса суворовские глазки задорно заблестели.
Оказалось, ему, как важной особе, выделен в Вене дворец. Какие будут его, фельдмаршала, пожелания по убранству покоев, есть ли у него какие-нибудь особые вкусы?
— Имеются, говорю, ваше императорское величество, пристрастия и вкусы: всю мебель — кровати, шкафы разные, комоды и зеркала — вон. На пол же в спальне настелить свежего сена. И желательно — с лугов, самого, значит, духовитого…
Засмеялся и захлопал в ладоши, как ребенок. И вдруг прямо на глазах Петра Ивановича помрачнел. Щеки — впалые, острая кость на скулах — прорезались глубокими морщинами, идущими от ноздрей ко рту, лоб собрался гармошкой.
— Таким вот макаром я в первую же брачную ночь и свою жену удивил. Она, значится, на кровати, а я тут же, в опочивальне, только на полу, на охапке сена. «Ты что же, вроде бы в генералах ходишь, а беден? На соломе спишь?» Ответил ей: для закалки характера начал спартанскую жизнь с малых лет, еще отроком. Вот, дескать, до сорока трех лет дожил — никакая простуда и иная хворь не берет. Иди, мол, ко мне, женушка, спробуем на сене, как оно мило и приятно в связях с матерью-природою себя находить… Да только, знать, против природного естества обернулась женитьба — был бобылем до пятого, считай, десятка, бобылем и кончаю свою жизнь. Ты, князь Петр, чаю, еще не женатый?
— Тоже уже не первой молодости жених, ваше сиятельство, тридцать четыре года имею от роду, — ответил Багратион. — А время, когда бы семью заводить, растрачено на походы. Впрочем, почему же растрачено? Так говорить, коли походы и вся военная жизнь — в тягость. А ежели походы и сражения — желанная моя судьба? Тогда полк — вот она, моя планида. И выходит, как в солдатской припевке, «наши жены — ружья заряжены, вот где наши жены».
Суворов положил желтую, всю в синих жилах руку на Багратионово плечо.
— Вот что я в тебе сразу, с первой же встречи под Очаковым, углядел — военную кость! Таких Господь производит на заказ, поштучно. Иного с пеленочного возраста записывают в сержанты, и сам он, повзрослев, вытягивается на всяческих вахтпарадах — и, глядишь, в царевых уже адъютантах. А — тонка кишка! Не тот, брат, калибр. Мы же с тобою начали прямо с нижних чинов. Зато каждый закоулочек солдатского житья-бытья высмотрели, всю тонкость службы нелегкой вынесли на собственных плечах. И это уж точно: нашими женами, видать, до конца наших дней останутся ружья заряжены… Только, князь Петр, все же существует на свете счастье, что ни полком, ни ружьями не заменить. Для меня такая радость — моя Суворочка, Наташенька, доченька моя…
Нелепо, считай, с самой той брачной охапки сена сложилась семейная жизнь Александра Васильевича. Самому недосуг было — все войны и войны, так что невесту сыну подыскал отец, Василий Иванович. Красавица русского типа — статная, кровь с молоком, лишь умом ограниченна и избалованна. Мать — из рода Галицких князей, родня — тоже князей Куракиных, графов Паниных. Отец — отставной генерал-аншеф Иван Андреевич Прозоровский, тоже князь.
Варваре шел двадцать четвертый год, жених оказался мало того что на двадцать лет старее — некрасив, малорослый, весь кожа да кости. И пошла молодая женушка заглядывать по сторонам, на рослых да пригожих.
Как такую дома оставить, когда сам — в поход? Возил с собою по палаткам да чужим хатам, где становился на постой. Но и там Варюта находила утеху — офицеров вокруг полно. Раз даже чуть ли не с поличным поймал. Разрыдалась, сказав, что нахал ею силой овладел. Стыд и срам! Одно твердо решил: разводиться и Дочь от нее, развратной, забрать!
Взялась мирить сама императрица. Он же — ни в какую. «Коль хочешь, матушка, сделать добро, определи Суворочку в Смольный институт. А после и жениха хорошего подберем. Станешь ей, моей доченьке, посаженой матерью».
Так, собственно, в конце концов и произошло. Надо правду сказать: государыня не оставляла вниманием девушку. Частенько в Эрмитаже зачитывала вслух письма, что писал дочери отец с военного театра. А письма те — воплощение безмерной любви и ласки.
«Суворочка, душа моя, здравствуй!.. У нас стрепеты поют, зайцы летят, скворцы прыгают на воздух по возрастам: я одного поймал из гнезда, кормили из роту, а он и ушел домой. Поспели в лесу грецкие волоцкие орехи. Пиши ко мне изредка. Хоть мне недосуг, да я буду твои письма читать. Молись Богу, чтоб мы с тобой увиделись. Я пишу тебе орлиным пером; у меня один живет, ест из рук. Помнишь, после того уж я ни разу не танцевал. Прыгаем на коньках, играем такими большими кеглями железными, насилу подымаешь, да свинцовым горохом: коли в глаз попадет, так и лоб прошибет. Послал бы к тебе полевых цветов, очень хороши, да дорогой высохнут. Прости голубушка сестрица, Христос Спаситель с тобою. Отец твой Александр Суворов».
