«Слева и сзади у меня — Старая Смоленская дорога и Утицкий лес, — рассуждал про себя князь. — Появись оттуда французы — крайний левый фланг защитить нечем. Теперь — вот этот, выдавшийся вперед курган у деревни Шевардино. Окажись он и впрямь, не дай Бог, на главном пути наступления французов, они обойдут его со всех сторон. И мало того, скрываясь за его огромною массой, вынырнут уже в прямой досягаемости пред Семеновской деревней и пред главною орудийною батареею на моем правом фланге, где стоит корпус Раевского. Не случится ли и он — гол как сокол, доступный вражескому обстрелу тож почти со всех сторон? Нет, что ни говори, а беда сия, когда чья-то высшая стратегия идет вразнотык с тактикою, проистекающей из возможностей войск, не на карте, а уже расположенных на местности. Не получится ли так, что, переменив Барклая, который не великий полководец, мы и тут потеряем? Получим уже не двух, а, скажем, трех главнокомандующих, у каждого из которых — свой взгляд и на методу, и на сам театр войны? Да, видно, делать нечего: не Михайле Ларионычу, а мне здесь с моими друзьями-генералами стоять до конца, а коли придется, то и умирать. Не с Кутузовым мне теперь спорить, а, знать, с самим Наполеоном и его маршалами. И только от меня, а не от Кутузова будет нынче и завтра зависеть, пройдет ли враг мою позицию».

А меж тем неприятель уже на расстоянии полной видимости всею своею мощью подходил к дотоле никому на Руси, наверное, не известной речке Колочи, что недалече отсюда впадала в Москву-реку и опоясывала собою немалый участок земли между Большою, или Новою, и Старою Смоленскими дорогами. Багратион вскинул к глазам подзорную трубу и увидел прямо пред Шевардинским редутом, от коего он только что отъехал, — три огромных клуба пыли. То были три колонны французских войск, двигавшиеся друг от друга на равном между собою расстоянии.

Впереди, сзади, с обеих сторон ухало, вздымались султаны дыма, а людские три реки продолжали течь и течь по широкой равнине, то скрываемые перелесками, то выходящие вновь на открытую местность. Солнце, выныривая из клубов пыли и дыма, сверкало на гранях штыков и стволах орудий, кои двигались в людском и кавалерийском стройном строю. Но вот движение враз замерло, остановилось, когда с Шевардинского редута грянули один, затем другой и следом третий залпы и защелкали дружные выстрелы егерей, расположившихся на дороге, ведущей к берегу Колочи.

Услышав выстрелы с правого берега, Наполеон, двигавшийся во главе средней колонны по Большой Смоленской дороге, приказал остановиться в деревне Валуево. Он тотчас обратил внимание на возвышающийся редут русских на противоположном берегу, откуда был как раз открыт огонь.

Как и за день до него Багратион, французский император сразу сообразил, что сей укрепленный холм — опасная помеха. Не столько своим огнем, но скорее самим расположением курган мешает наблюдению за неприятельскими войсками, скрывая их готовность к возможному нападению.

— Взять это укрепление! — повелел Наполеон, ничуть не сомневаясь в немедленном выполнении приказания, хотя время близилось уже к четырем часам пополудни и развертывать целую войсковую операцию на склоне дня было рискованно.

Начальник генерального штаба Бертье, дабы решить задачу без промедления, отрядил отменные силы. Два кавалерийских корпуса под командованием Нансути и Монбрена, три пехотные дивизии — Морана, Фриана и Компана — из корпуса Даву получили приказ переправиться на правый берег Колочи, вытеснить оттуда русских стрелков, атаковать и занять редут. Содействовать им должен справа пятый корпус Понятовского. Всего на редут было брошено сорок тысяч человек — тридцать тысяч пехотинцев и десять тысяч кавалеристов.

Левый берег огласился восторженными криками одобрения и приветствия войскам, коим выпала честь первыми открыть сражение с русскими. Ни у кого не было сомнения в блистательном успехе штурма, коли сам император, несмотря на поздний час, повелел начать атаку.

Первыми бросились в наступление поляки, как когда-то при переходе Немана и при осаде Смоленска. Получив приказ обойти укрепление с юга и зайти в тыл к его защитникам, Понятовский обрушил удар на егерские полки. Он словно заводил невод, поднимая рои стрелков и грозя загнать их в глубину леса. Но на польскую конницу нашлась с ответом и наша кавалерия: полковник Эмануэль со своими киевскими драгунами и полковник князь Кудашев с кирасирами спутали все замыслы атакующих.

Дивизия генерала Компана, поддержанная конницею Мюрата, тем временем перешла Колочь и сомкнутыми рядами двинулась прямо на редут. Впереди двигался шестьдесят первый полк, не раз бравший укрепления штурмом. Вот его железные солдаты, как их звали в дивизии, уже взошли на курган, вот подступили вплотную к брустверу. Но залп прямо в лицо — и железные шеренги отступили.

Дорога на курган уже усеяна трупами — так плотно, волна за волною, наступают штурмующие и отходят, вспять, оставляя убитых товарищей.

Солнце неумолимо, клонилось к зениту, в клубах дыма редут был едва различим. Сигнал к новой атаке, и уже не одна дивизия Компана, а целых три, как и определено было диспозициею Бертье, двинулись на приступ.

Моран и Фриан шли со стороны хутора Алексинки, Компан — от деревни Фомкино. Курган вновь близок — всего двести пятьдесят шагов надо сделать железным солдатам Компана, чтобы опять оказаться на бруствере. На сей раз осаждающие подкрепили себя артиллерией. Но потребовался целый час, чтобы пройти двести шагов. И все же последние пятьдесят оказались неодолимыми. Русские бросились в штыки, и атакующие опять отступили, усеяв телами склоны неприступного холма.

Ах, как мужественно держала оборону двадцать седьмая дивизия Неверовского! Словно она опять вернулась в те недавние дни, когда ее стальное каре проходило сквозь строй кавалерии Мюрата в Красном, а затем, спустя сутки, неколебимо стояла на крепостных стенах Смоленска.

Сумерки сизою пеленою уже легли на окрестные поля, в низинах закурились белые туманы, а Наполеон все еще продолжал напрасно ждать реляций о победе.

И все же Компан прислал к императору своего адъютанта с желанным сообщением, когда во внезапно сгустившейся темноте вспышки орудий стали видеться как яркие красные костры.

Наверное, то наступил момент, когда, по замыслу Кутузова, надо было начать отход, бросив на произвол судьбы и на радость Наполеоновых солдат сей героический редут. Но можно ли было отступить, когда воля защитников оставалась несломленною и жажда мщения обжигала солдатские сердца?

«Такое не в моих правилах — бежать!» — сказал себе Багратион и объявился в расположении Второй сводно-гренадерской дивизии генерал-майора Воронцова.

Граф, я сам поведу ваши полки, — сказал он начальнику дивизии. — Редут надо вернуть. — И тут же, обратившись к скачущему за ним следом Голицыну: — А ты, князь Николай, лети к гренадерам принца Карла Мекленбургского. Ему мой приказ: сниматься с места — и к Шевардину.

Как бешено забилось сердце Николая, когда он бросился исполнять приказ брата!

«Да, вот он наконец, мой долгожданный час, коего я ждал все последние недели, — восторженно подумал юноша. — И я докажу всем, что я не трус. Я не потому когда-то покинул строй, что проявил малодушие. Я тогда думал о том, что более всего люблю музыку, что мое призвание — служение искусству. Но разве любовь к отечеству — не самое святое чувство, которое теперь каждый русский должен поставить на первое место? И пусть знает князь Петр, что он не обманулся во мне».

С самого начала войны Николай Голицын, как и обещал когда-то Багратиону, вернулся на службу. Он спешил ко Второй армии. Но все сложилось так, что пробиться к Багратионовым войскам было не так просто, и потому он пристал к штабу Первой армии, оказавшись порученцем у генерала Ермолова. Лишь под Смоленском, когда армии соединились, Николай разыскал Багратиона. Теперь он, его ординарец, впервые оказался в настоящем сражении и дал себе слово совершить такое, чтобы слава о нем облетела всю Россию. А главное, чтобы им гордился тот, кого он всею душою считал самым родным человеком.