Различие имело и внутреннюю причину. Во все дни похода Первая армия надеялась на себя и на русского Бога, Вторая же, сверх того, — и на князя Багратиона. Это он со своею орлиною наружностью, — передавали современники, — веселым видом, метким для солдат словом, с готовой уже славой одним лишь своим присутствием воспламенял солдат, вселяя в них недюжинную силу и веру в неминуемую победу.

Итак, все свершилось, как хотели сего обе главные русские армии. И — вопреки тем внутренним желаниям, кои теснились в душе военного министра, и, несмотря на повеление царя, нисколько не развязывали, а, напротив, еще более спеленывали ему руки.

Потому, сидя за столом супротив своего товарища и соперника, коим теперь он как бы мог повелевать, Барклай тем не менее ощущал себя обезоруженным и взятым в полон.

В большом зале губернаторского дома генералы и высшие офицеры обеих армий ожидали, чем окончится свидание главнокомандующих. Старались говорить негромко, постоянно бросая взоры на двери кабинета, за которыми укрылись те, от которых теперь зависело, быть ли долгожданному сражению, которое должно непременно переломить ход войны. Но зрело и опасение; не переломит ли его высокопревосходительство решимости князя?

Шум и гомон голосов смолк разом, когда пред столпившимися в зале появился начальник штаба Первой Западной армии. Генерал-майор Ермолов был широкоплеч, Геркулесова телосложения. Волосы, лежавшие на крупной голове непокорной львиной гривой, подчеркивали его могучую силу. И лишь серые, с голубизною, глаза на, казалось бы, грубо отесанном лице его выдавали в нем человека, в коем билась чистая и нежная душа, умеющая высоко и по достоинству ценить верность и дружескую привязанность.

— Господа, прошу вашего внимания, — генерал обратился к находящимся в зале. — Господа главнокомандующие уполномочили меня сообщить вам, что они только что пришли к согласию. Согласие сие означает: быть Смоленскому сражению!

Возгласы «ура» и «слава» заполнили все пространство губернаторского дома, чрез открытые окна вырвавшись и на близлежащие городские улицы.

Сражение еще было впереди, но Багратион чувствовал себя так, словно он уже выиграл предстоящую битву. Он, все время помышлявший о прекращении отступления, со всею своею колоссальною энергией навалившись на Барклая, вынудил того согласиться на наступление. Это и было его победой.

И хотя окончательный приказ теперь, на военном совете объединившихся армий, обязан был утверждать Барклай, все в штабах знали: дух решения будет Багратионов.

Как же мыслилось наступление и какова была расстановка неприятельских сил на подступах к Смоленску? Достоверно было известно, что небольшое количество французской конницы находится в Поречье. В Велиже и Сураже их значительно больше, а далее этих населенных пунктов размещается со всеми своими силами Неаполитанский король Мюрат.

Южнее этих соединений, по направлению к Орше, из Могилева медленно подбирается Даву. А главная Наполеонова квартира все еще в Витебске, где размещена вся императорская гвардия и парк многочисленной резервной артиллерии.

— Как ваше сиятельство изволит видеть, неприятельские войска рассеяны на большом пространстве. — Ермолов охотно знакомил Багратиона с самыми последними данными разведки. — Более того, успокоенные нашим бездействием и в надежде на продолжительное наше отдохновение, силы сии и сами находятся как бы в бездействии. Но стоит французам узнать о нашем движении, они тотчас снимутся с места, дабы пойти нам навстречу. Однако для того чтобы собрать все свои силы там, где мы их атакуем, противнику потребуется никак не менее трех дней.

— Три целых дня, говоришь? — воскликнул Багратион. — Так нам более и не требуется! Быстрый удар вдоль Руднянской дороги — и успех обеспечен! Много мы можем здесь положить и пехоты Даву, и кавалерии Мюрата, коли прищучим их порознь. А тогда и сам Бонапарт нам не страшен. Пусть сунется! Получит по морде, как и его маршалы. Только бы твой, Алексей, Даву не выкинул какого-либо подвоха в самый серьезный момент.

Ермолов сразу не сообразил, о каком «его Даву» говорил князь Петр Иванович, пока тот не пригладил на своей голове шевелюру, изображая как бы голый череп.

— Ха-ха-ха! — от души рассмеялся Алексей Петрович — и уже серьезно: — Он же вам, Петр Иванович, слово дал — не сдавать Смоленска!

— Эка чем он прикрылся — словом! — произнес в ответ Багратион. — Ныне, Алексей, не слова — дела все решают. А слов я от него, твоего Даву, не токмо устных, но и письменных наполучал такую гору, что указаниями теми несколько комнат можно оклеить заместо обоев. Как в человеке слабое место зовется?

— Ахиллесова пята? — подсказал Ермолов.

— Вот-вот, она самая, — подхватил Багратион. — А у твоего Даву она состоит в том, что никакой он не то чтобы полководец, но даже и генерал никудышный. Помнишь Прейсиш-Эйлау? Ничего не скажу худого о нем в тех боях — и храбр бывал, и умел стоять насмерть. Так это же он мои указания исполнял! А вот какие команды найдет он теперь для меня и других генералов, в том имею сомнение. Тут решение надо искать не для себя одного. Не задрожат ли поджилки? Вот почему эти твои три дня никак у меня из головы не выходят. Потеряй мы их — и успех будет вырван прямо из рук!

— Три дня тоже, выходит, как ахиллесова пята? Только уже для наших армий, — повторил Ермолов. — Да, дорогой Петр Иванович, вы в корень глядите: бить Наполеона надобно его же методой — напор, натиск, внезапность!

— Верно, Алеша! Только прими, штабист, одну к сей сентенции поправку: то не Бонапартова — Суворова метода. Он еще до французов ее в наши головы вбивал, да находились такие твердолобые, что от них — как от стенки горох. Теперь вот спохватились — у Наполеона принялись науку перенимать. Да только мне, к примеру, она еще с Италии известна. А вот Барклай, чаю, ее никогда не усвоит. Так что следи за ним, Алексей, не дай загубить верно нами задуманное.

В ночь на двадцать шестое июля обе армии выступили из Смоленска. Первая армия двумя колоннами двигалась в направлении Рудни. Колонна же Багратионовых войск перешла на правую сторону Днепра и вдоль берега пошла к селу Катынь.

Войска двигались всю ночь. Погода зарядила еще с вечера на редкость дождливая, с порывами злого ветра. Но то как бы и ободряло.

— Подтянемся к обозначенным рубежам скрытыми непогодью и тогда наверняка одолеем неприятеля! — резонно рассуждали солдаты, готовые ради предстоящей победы перенести любые тяготы и лишения.

Меж тем двадцать седьмого числа, когда до Рудни оставался всего один переход, Первая армия внезапно остановила свое движение. На все запросы Багратиона, почему сне произошло, он не получил вразумительного ответа. Одно он понял из записок. Барклая, посланных к нему: «Следует соблюдать осторожность!» Неприятель, кажется, скопился в Рудне, сообщал далее Барклай, потому он дал армии приказ перейти на дорогу, ведущую к Поречью.

Что же заставило главнокомандующего в одночасье единолично переменить сообща разработанный план и, по существу, сорвать наступление?

В тот день, когда Багратион узнал о внезапной остановке колонн Первой армии и кардинальном изменении ее движения, пришло и другое сообщение. Корпус Платова, шедший в авангарде Барклаевых войск, у деревни Молево Болото встретил сильный отряд французской конницы и разбил его. Тут подоспели кавалеристы Палена, и оба генерала гнали остатки неприятеля до самой Рудни.

В плен было взято пятьсот человек, среди которых, кроме нижних чинов, оказалось несколько офицеров и один полковник. Последний, кстати, показал, что они принадлежат к дивизии генерала Себастиани, которая, увы, теперь почти полностью разбита. А впереди находится авангард маршала Нея, который, как я дивизия Себастиани, ничего не знает о движении в их направлении русских сил.

Так как же можно было при таком счастливом стечении обстоятельств вовсе остановить движение войск, а не бросить их ускоренным маршем к Платову и Палену, чтобы развить так удачно начавшееся наступление?