Россия по этому, первому, разделу Польши вернула себе какую-то часть белорусских и украинских земель, австрийцы получили земли прикарпатские, пруссаки — побережье прибалтийское.

Лиха беда — начало. Года не прошло, как руки соседей совсем раскромсали польский пирог. Пруссаки завладели Познанью и Гданьском. Россия же вернула себе давние, издревле принадлежавшие ей города Минск, Слуцк, Пинск, что в самом центре Белоруссии, и те, что были на правом берегу Днепра, — Житомир, Каменец-Подольский, Брацлав и Звенигородку.

А в оставшейся части Польши продолжал «править» король Станислав-Август. Екатерина Вторая даже навязала ему конституцию, которую одобрил спешно собравшийся сейм. Только новым порядкам не подчинилась большая часть поляков и взялась за оружие.

В марте 1794 года на Висле вспыхнуло восстание, во главе которого встал Тадеуш Костюшко. Он был одним из тех, кто с первых же устремлений соседних государств расчленить его отчизну выступил на стороне недовольных. Пришлось бежать за океан, где сражался за независимость Соединенных Штатов. Вернувшись домой, он поднял и здесь знамя независимости.

Повстанческая армия освободила Краков, Варшаву, повсюду на коренных польских землях и на тех, что недавно возвращены были под российскую корону, поднимались крупные и мелкие шляхтичи, городские низы и косинеры — вооруженные простыми косами крестьяне.

Всего каких-нибудь два десятка лет назад на Волге, в восточных — если не сказать, почти центральных губерниях России уже полыхал пожар гигантского народного восстания. Память о реках крови, о спаленных селениях и взятых с бою мирных городах, о виселицах, что, словно лес, еще недавно возвышались по всей Волге, еще жила в русских людях.

Наверное, самый обездоленный люд и теперь сочувствовал Пугачеву[11]. Но страх беспощадного бунта; ужасал многих, что были участниками, жертвами и просто свидетелями тех кровавых событий.

Ныне призрак бунта вставал на западных границах — державы. А что это был разлив злобы, жестокости и беспредельной, подчас слепой мести, говорили страшные сообщения, которые леденили душу.

Шестого апреля 1794 года, на Страстной неделе, набатный звон колоколов в костелах разбудил варшавян. Жители столицы вооружались всем, что было под руками В узких улицах началась настоящая охота за русскими солдатами, что размещались здесь гарнизоном. Их убивали жестоко, зверски, а вид несчастных жертв все более возбуждал злобу.

Тех поляков, кто разделял пророссийские настроения, выволакивали из домов, на глазах толпы истязали, а затем лишали жизни.

Особенно жестокой оказалась расправа над одним из известнейших в Польше магнатов, князем Антонием Станиславом Четвертинским. Происходивший из династии Рюриковичей[12], он являл собою как бы воплощенное единство двух славянских народов. Но в глазах соотечественников он стал в ту пору предателем, потому как в сложном противостоянии пытался найти какой-либо путь к разумному примирению.

На глазах тысяч варшавян его вместе с детьми — дочерьми Марией и Жаннет, которым было пятнадцать и четырнадцать лет, и десятилетним сыном Борисом — приволокли на тюремный двор.

— Смерть! Смерть предателю и его семени! — неслось со всех сторон.

В руках окруживших — ружья, сабли, каменья, даже кухонные ножи. Рев сотрясал воздух, и казалось, от него содрогаются сами древние стены цитадели.

На глазах у рыдающих детей отца заставляют стать на колени, а затем волоком, как уже не человека, а какое-то животное, подтаскивают под дерево, с которого свисает веревочная петля.

Команда предводителей беснующейся толпы, и князь повисает бездыханным телом над площадью.

Месть и страх. Кровь и ослепление. Будет ли этому предел?

Ненависть легко разжечь, но как остановить убийства, какими бы священными призывами они ни оправдывались?

Король Станислав-Август сидел в замке, боясь даже подать знак о себе — тише воды и ниже травы. Одно заботило его — только бы не вспомнили о нем те, кому сейчас в столице принадлежит власть, — возбужденная чернь.

Родной брат Станислава-Августа, прима польской церкви Михаил Понятовский, опасаясь за свою собственную жизнь, судьбу брата и жизнь их семьи, написал письмо прусскому королю с просьбой ввести войска в Варшаву, чтобы остановить безумство. Между прочим, в своем письме Михаил сообщал, где находятся слабые места в обороне, через которые легче всего проникнуть в город, чтобы быстрее навести и нем порядок.

Человек с письмом пробрался через кладбище, дошел до леса, за которым он мог уже быть в безопасности, как неожиданно его задержал часовой из отряда князя Юзефа Понятовского, племянника короля и одного из вожаков повстанцев.

Письмо тотчас было обнаружено и пошло по рукам. — Брат нашего короля — предатель! Смерть ему! — от жолнера к жолнеру пронесся по войскам клич.

Юзеф в волнении помчался в королевский замок. А там, под окнами, — толпа, требующая немедленной расправы уже с самим королем и всем его корнем.

Племянник взял со стола перо и протянул его дяде:

— Пишите, ваше величество, немедленно письмо вашему брату. Иного выхода у вас нет.

«Если все это правда, о чем передали мне, и ты действительно виноват, — стал писать король, — прими яд, который я посылаю тебе вместе с этим письмом. Это единственный способ избежать позорной смерти».

Получив послание брата-короля, примас тотчас исполнил, его приказ и, бездыханный, упал на пол в комнате, где его содержали под стражей.

Приговор короля и толпы был исполнен. Об этом в те же минуты объявили народу, что вызвало бурю одобрения и восторга. Король же в оцепенении, забился в самые дальние покои замка и в течение нескольких дней не хотел видеть никого, даже из самых близких людей, не ел и не пил.

И в Санкт-Петербурге в эти дни императрица также не спала и нервно ходила из угла в угол.

— Трус, тряпка, рохля! — говорила она о человеке, которым восторгалась в молодости. — И это тот, кого я боготворила. Что ж, он не пощадил своего брата, дал черни растоптать собственную честь и королевское достоинство. Тем самым дал мне право поступить с ним и его подданными так, как подобает монарху с решительной волей и твердым характером. Я не стану мешкать и ждать, пока пожар с Вислы перекинется на берег Днепра. Я погашу пламя там, где злоумышленники его разожгли, и велю затоптать все до последнего уголька, чтобы никогда уже не возникла ни единая искра. О, этому когда-то научили меня вы, «маркиз Пугачев»!

Императрица вспомнила, какой ужас пережила она, когда узнала о появлении самозванца, за которым — тьма разбойников.

Тень Петра Третьего, ее убиенного мужа, — вот Что заставило ее содрогнуться! Когда возникает бунт, где кровь затмевает людской разум, имя законного наследника престола — что священная Божья хоругвь.

А ежели ныне кому-то из преступников явится мысль ее трон — да в пользу законного наследника, сыночка покойного Петра Третьего — Павла[13]?

«Что это я, право, как настоящая баба? — остановила она себя. — В страхе любое пригрезится, только страхи — прочь! Это он, польский король, баба — я всегда была мужиком. И при Потемкине — царство ему небесное — мужиком оставалась. Он тешил себя тем, что мною управлял, а делал только то, что нужно было мне. Я же всего-навсего потакала его капризам. Я и теперь — уже три года после Гриши — справляюсь одна. Мне бы только решительного генерала сыскать, которого послать брать Варшаву.

Не один год связан с польскими делами князь Репнин, ныне генерал-губернатор литовский. Только много ли проку в нем? Хотя, каюсь, была у меня задумка сделать его фельдмаршалом. Однако много ли он побед одержал? Вельможную пани, княгиню Чарторыйскую когда-то, право, «взял». Судачат, Адам Чарторыйский — точная копия его, князя Николая Васильевича, и в его доме принят как сын… А что до маршальского звания, то вручить его надобно уже давно бы тому, кто не одну крепость у турок отбил, прославив русское оружие на всю Европу. Опричь того, и с восстаниями имеет опыт отменно расправляться. Стоило его против Пугачева послать, быстро утихомирил бунтовщиков. Не сомневаюсь — враз покончит с Варшавой…»