Фаянсовый и розовый

– А вы публикуетесь в каких-нибудь других журналах? – спросила юная леди.

– О, да! – уверил ее я. – Например, несколько рассказов и пьес я опубликовал в «Смарт сет»…

Юная леди вздрогнула.

– «Смарт сет»! – воскликнула она. – Кто бы мог подумать, вы?! В этом журнале печатают всякие глупости про девиц в голубых ваннах!

И тут мне представилась изумительная возможность поведать ей о том, чья глупость под названием «Фаянсовый и розовый» появилась в этом журнале несколько месяцев тому назад.

Огромный, как «Ритц», алмаз

Следующие несколько рассказов написаны «в моей иной манере», сказал бы я, будь моя фигура повнушительнее. «Огромный, как „Ритц“, алмаз», напечатанный прошлым летом в «Смарт сет», писался исключительно для моего собственного удовольствия. Я находился в известном состоянии, характеризующемся стремлением к роскоши, и рассказ был начат как попытка удовлетворения этой тяги с помощью средств воображения.

Один широко известный критик оценил эту феерию как лучшее из написанного мной. Лично я предпочитаю «Прибрежного пирата». Но да будет нам позволено немного исказить Линкольна: «Если вам нравятся такие вещи, по-видимому, эта вещь вам понравится».

Странная история Бенджамина Баттона

Сюжет рассказа родился из известного замечания Марка Твена о том, как жаль, что лучшая часть жизни проходит ближе к началу, а худшая – ближе к концу. Мой эксперимент всего лишь над одним человеком в самом обычном мире едва ли смог воздать его идее хотя бы должное. Несколько недель спустя по завершении рассказа я неожиданно наткнулся на практически идентичный сюжет в «Записных книжках» Сэмюэля Батлера.

Появление рассказа прошлым летом в «Кольере» побудило одного моего анонимного почитателя из Цинциннати написать мне такое изумительное письмо:

«Сэр, Я прочел рассказ Бенджамин Батлер в „Кольере, и хочу сказать, что для писателя рассказов вы выдающийся псих я видал много штучик в жизни но из всех штучик вы самая выдающееся. Жалко тратить на вас бумагу но не могу молчать».

Тарквиний из Чипсайда

Этот написанный почти шесть лет назад рассказ является плодом ночных бдений студента Принстона. После значительной правки в 1921 году он появился в «Смарт сет». В то время, когда он был задуман, у меня было лишь одно желание – стать поэтом, – и здесь явно прослеживается тот факт, что тогда для меня главным было звучание каждой фразы, а больше всего на свете я опасался следовать традиции – пусть не в отношении содержания и уж точно не в форме. Моя исключительная любовь к этому творению объясняется, скорее всего, его возрастом, нежели присущими ему достоинствами.

«О, рыжая ведьма!»

К моменту написания этого рассказа я только что завершил черновик моего второго романа. Чтобы отвлечься, я решил взяться за рассказ, в котором, как известно, ни одного из героев не требуется рассматривать во всех подробностях. Боюсь, что я несколько увлекся полученной свободой от общепринятой схемы изложения, которой всегда надлежит строго придерживаться. Однако по некотором размышлении я решил оставить все как есть, несмотря на то что читатель может быть несколько озадачен аспектом времени. В свое оправдание могу только сказать, что независимо от того, как годы обходились с Мерлином Грейнджером, лично я всегда думал о нем в настоящем времени.

Рассказ был напечатан в «Метрополитэн».

Осадок счастья

Могу сказать, что этот рассказ сразу явился мне во всей своей неотразимости, прямо-таки умоляя меня о том, чтобы я его записал. Возможно, многие расценят его как набор сантиментов – однако замысел был намного обширнее. Таким образом, если вдруг в нем не хватает искренности или даже трагизма, поверьте, недостатки, не присущи сюжету, – это всего лишь мое неумение с ним обращаться.

Рассказ напечатан в «Чикаго трибьюн» и впоследствии был увенчан, кажется, золотым лавровым венком четвертой степени или чем-то в этом роде от одного из составителей книжных антологий, которые сегодня так и кишат среди нас. Вкус джентльмена, о котором я говорю, обычно склоняется к нехитрым мелодрамам с тропическим вулканом или призраком Джона Поля Джонса в роли Немезиды, тщательно маскирующимся в первых параграфах, обычно написанных в джеймсовской манере с намеками на дальнейшие мрачные и изысканные завихрения сюжета. Примерно вот так:

«Случай с Шоу Мак-Фи, как ни странно, не имел никакого отношения к практически невозможным умозаключениям Мартина Сило. Это так, к слову; однако по крайней мере три сторонних наблюдателя, чьи имена я пока что вынужден опустить, признавали невозможным и т. д. и т. п.», в том же духе до тех пор, пока бедная зверюшка «воображение» не будет наконец вынуждена выбежать в открытое поле из норки и не начнется мелодрама.

Мистер Липкин

Главной отличительной чертой этого творения является тот факт, что это – единственное из публиковавшихся в журналах произведений, написанное в нью-йоркском отеле. Дело свершилось в спальне «Никербокера», а вскоре после этого почтенная гостиница навсегда закрыла свои двери.

Когда умолк плач и окончился траур, произведение было опубликовано в «Смарт сет».

Джемина

Этот скетч, написанный, как и «Тарквиний из Чипсайда», в Принстоне, был опубликован годы спустя в «Вэнити фэйр». За технический прием должен выразить свою благодарность мистеру Стивену Ликоку.

Рассказ долго казался мне смешным, особенно когда я впервые прочитал написанное, но больше я уже смеяться не могу. Тем не менее, поскольку другие все еще находят его забавным, я решил включить его в этот сборник. Мне кажется, он стоит того, чтобы сохранить его под обложкой хотя бы на те несколько лет, пока вихрь изменчивой моды не скроет меня, мои книги и этот рассказ вместе с ними.

Приношу свои извинения за это невозможное «Содержание» и одновременно передаю эти сказки «Века джаза» в руки тех, кто читает на бегу и бежит вперед, пока читает.

Джим Пауэлл был лоботрясом. Как бы мне ни хотелось, чтобы герой рассказа был симпатичен, вводить читателя в заблуждение на этот счет было бы нечестно. Он был прирожденным, проверенным, стопроцентным лоботрясом и неторопливо рос в течение всего сезона урожая, который в краях ниже линии Диксона-Мэйсона длится круглый год.

Если вам сегодня придет в голову назвать уроженца Мемфиса лоботрясом, тот, скорее всего, извлечет из кармана штанов длинную прочную веревку и повесит вас на первом попавшемся телеграфном столбе. Если же вы решите назвать лоботрясом уроженца Нового Орлеана, тот, скорее всего, широко улыбнется и язвительно спросит, кто пригласил вашу девушку на бал в Марди-Грас. Тот тип лоботрясов, к которому принадлежал главный герой этого рассказа, представляет собой нечто среднее между этими двумя; происходит он из маленького городка с населением тысяч сорок, вот уже сорок тысяч лет тихо дремлющего на юге Джорджии, лишь изредка ворочающегося в дреме и сквозь сон бормочущего что-то о войне, имевшей место где-то, когда-то и уже давным-давно забытой всеми остальными.

Джим был лоботрясом. Я написал это еще раз просто потому, что это так хорошо звучит, совсем как начало сказки, доброй сказки о Джиме. Мне он сразу представляется таким круглолицым, румяным, в шапке, из которой торчат клочки сена и листья. Однако этот Джим был высоким, тощим и сутулым оттого, что слишком много времени проводил за карточным столом; на равнодушном севере таких зовут лодырями. Ну а в краях, где все еще помнят, что такое Конфедерация, за этим классом, проводящим всю жизнь в спряжении глагола «бездельничать» в первом лице единственного числа: я бездельничаю, я бездельничал, я буду бездельничать, – прочно утвердилось прозвище «лоботрясы».