Моим преимуществом было то, что я оказался на грани, отделявшей друг от друга два поколения, – и там я в некотором смущении и пребывал. Когда одна моя вещь впервые вызвала целый поток читательских откликов – после рассказа о том, как девушка сделала себе короткую стрижку, мне пришли сотни и сотни писем, – мне было странно, почему все эти люди пишут именно мне. С другой стороны, я всегда был не уверен в своих силах, и мне было приятно почувствовать себя кем-то, а не только самим собой: на этот раз я стал «Писателем», совсем как раньше – «Лейтенантом». Конечно же, писателем я чувствовал себя ничуть не больше, чем армейским офицером, но никто, кажется, и не пытался заглянуть под мою маску. Прошло всего три дня, а я был уже женат, и типография наштамповала тираж «По эту сторону рая» так же же споро, как в кино готовят к съемке массовку.

Публикация книги вызвала у меня состояние маниакально-депрессивного психоза. Каждый час я впадал то в ярость, то в блаженство. Многие думали, что я морочу себе голову, и, возможно, так оно и было – иные же полагали, что я играю, а вот это было неправдой. Как в тумане, я дал интервью – я рассказал, какой я великий писатель и как я достиг этих высот. Хейвуд Браун, ходивший за мной по пятам, просто процитировал мои слова с комментарием, что я, должно быть, весьма самонадеянный молодой человек и в течение нескольких дней находиться рядом со мной было воистину невыносимо. Я пригласил его на завтрак и покровительственным тоном ему высказал, как жаль, что жизнь его проходит, а он так пока ничего и не достиг. Ему недавно исполнилось тридцать; примерно в то же время я написал строчку, которую некоторые не забудут никогда: «Это была уже поблекшая, но все еще привлекательная женщина двадцати семи лет».

В издательстве «Скрибнере» я, как в тумане, заявил, что вряд ли им удастся продать больше, чем тысяч двадцать экземпляров моей книги; когда все отсмеялись, мне сказали, что пять тысяч экземпляров – просто отличный результат для первого романа. Продажи перешли двадцатитысячный рубеж, кажется, через неделю после выхода книги в свет; я относился к себе столь серьезно, что не счел это даже забавным. Как в тумане, каждое утро я открывал «Трибьюн», чтобы узнать, не нашел ли Ф. П. А. в книге еще какие-нибудь опечатки? Он начал со списка из тридцати штук, а читатели его колонки тут же прислали ему еще сотню. Боже мой! Неужто они ждали, что я еще и писать должен без ошибок? Раз уж я такая важная персона, неужели о правописании не могли позаботиться корректоры?

Период, когда мои мысли витали в облаках, резко окончился через неделю, когда на мою книгу ополчился Принстонский университет – не студенты, а серая масса преподавательского состава и выпускники. Ректор Хиббен написал мне благожелательное, но укоризненное письмо; на одной из встреч выпускников бывшие однокурсники вдруг единогласно высказали мне свое осуждение. Однажды все, и я в том числе, были навеселе, компания собралась у всех на виду в бледно-голубом автомобиле Харви Файрстоуна, а когда я попытался остановить драку, мне совершенно случайно подбили глаз. Молва превратила этот случай в настоящую оргию, и, несмотря на то что студенческая делегация обращалась даже в попечительский совет университета, меня на пару месяцев исключили из клуба. Мою книгу обругал «Еженедельник выпускников», и лишь у декана Гаусса нашлось для меня доброе слово. Елейность и лицемерие, с которыми все это было совершено, вывели меня из себя, и семь следующих лет я в Принстоне больше не бывал. Затем в одном из журналов меня попросили написать статью об университете, и когда я начал писать, то понял, что очень люблю это место, а то, что случилось в ту неделю, никак не может перевесить того, что я испытывал там несколько лет. Но в тот день в 1920 году большая часть радости от моего успеха улетучилась.

Но к тому моменту я уже превратился в профессионала; новый мир нельзя построить, не избавившись сначала от старого. Понемногу у тебя начинает появляться жесткость, защищающая тебя и от хвалы, и от хулы. Слишком уж часто то, что ты делаешь, нравится людям совсем не за то, за что ты ценишь это сам, или же то, что ты сделал, нравится тем, чье неодобрение стало бы для тебя самым лучшим комплиментом. Ни одна стоящая карьера не была построена на мнении публики, и ты учишься идти вперед без оглядки на предшественников и без всякого страха. Подводя итоги, я обнаружил, что в 1919 году я заработал писательством 800 долларов, а в 1920 году получил уже 18 000 за рассказы, права на экранизации и роман. Гонорары за мои рассказы выросли с 30 долларов до 1000. По сравнению с гонорарами, которые платили в разгар экономического бума, это немного, но мне не описать, что тогда это все для меня значило!

Мечта рано стала явью, и ее воплощение принесло с собой как радость, так и тяжесть. Преждевременный успех вселяет в тебя почти мистическую веру в то, что все во власти судьбы, которую ты противопоставляешь силе воли; хуже всего, если у тебя проявится мания сродни наполеоновской. Тот, кто всего добивается в молодости, верит, что все подвластно его воле, пока его звезда ему благоволит. Тот, кто проявит себя к тридцати, придаст равное значение вкладам и воли, и случая; а кто добьется успеха к сорока, будет склонен делать упор исключительно на волю. Как оно на самом деле, начинаешь понимать, когда твое ремесло подвергнется испытаниям. Мой отец добился успеха в жизни достаточно поздно, продолжалось все это недолго, и я никогда не слышал, чтобы он винил в своих неудачах что-либо, помимо собственных слабостей, хотя он и мог бы: однажды он попал в ловушку всеобщей паники, однажды пострадал в числе первых от новой тогда тенденции гнать из бизнеса старшее поколение. Напротив, после того как я пережил многолетние неудачи в частной жизни, сравнительно легкий удар на время полностью лишил меня силы духа. Два года я пребывал в горьком разочаровании и погряз в нем так, что стал об этом всем рассказывать и даже написал об этом безо всякого стеснения, словно мне отрезало ногу колесом паровоза.

Тот, кто расцветает к тридцати годам, расцветает в разгар лета. Но в качестве компенсации достигнутый слишком рано успех приносит с собой убеждение в том, что жизнь полна романтики. Ты навсегда останешься молодым в самом лучшем смысле этого слова. Когда самое насущное – любовь и деньги – принимаешь как должное и шаткий постамент славы уже утратил свою привлекательность, у тебя впереди прекрасное время, которое можно провести, ни о чем не думая, в поисках вечного «Праздника у моря», и я, не покривив душой, не могу сказать, что сожалею об этих годах. Однажды в середине двадцатых я ехал в сумерках по шоссе Гранд-Корниш, а внизу мерцала, отражаясь на морской глади, вся Французская Ривьера. Впереди, насколько хватало взгляда, горели огни Монте-Карло, и хотя сезон уже кончился и в игорных залах не осталось великих князей, а Э. Филлипс Оппенгейм оказался тучным работящим соседом по гостинице, весь день проводящим в халате, само это имя несло в себе столь неотразимое очарование, что я был вынужден остановить машину и, покачивая головой, как китаец, зашептать: «О, боги, боги!» Но сейчас я видел перед собой совсем не Монте-Карло. Я вглядывался в душу того юноши, бродившего по улицам Нью-Йорка в ботинках с дырявыми картонными подошвами. Я стал им опять, – на мгновение мне повезло, и я вновь почувствовал, как он мечтает, хотя мне мечтать было уже не о чем. И до сих пор мне иногда удается тайком подобраться к нему, застать его врасплох осенним утром в Нью-Йорке или весенним вечером в Каролине, когда вокруг такая тишина, что слышно, как лает собака в соседнем округе. Но больше никогда уже не будет так, как в тот весьма недолгий период, когда мы с ним представляли собой единое целое, когда наступившее будущее и полное мечтаний прошедшее слились воедино в один чудесный миг и жизнь буквально превратилась в мечту наяву.

В эту книгу включены рассказы Ф. Скотта Фицджеральда, написанные им до начала работы над романом «Великий Гэтсби» (т. е. приблизительно до конца 1922 г.), включая и рассказы, созданные в период учебы в школе и в университете (до начала профессиональной писательской карьеры).