Дородный мужчина наполнил ее стакан прохладной амброзией. Официант, совершив несколько кругов вокруг стола и бросив множество растерянных взглядов на Каролину, развлекавшуюся бессмысленным допросом, касающимся сочности того или иного блюда, наконец смог получить некое подобие заказа и поторопился удалиться.

Оливия разговаривала с Мерлином.

– Так когда? – спросила она, и в ее голосе послышалось легкое разочарование.

До него наконец дошло, что он только что ответил «нет» на какой-то вопрос.

– Ну… со временем…

– Тебе что, все равно?

Патетическая резкость вопроса заставила его перевести взгляд на нее.

– Как можно скорее, дорогая, – ответил он неожиданно нежно. – Через два месяца – в июне.

– Так скоро? – От радостного волнения у нее схватило дыхание.

– Ну да. Думаю, нам подойдет июнь. Зачем ждать?

Оливия начала притворяться, что два месяца для нее – слишком короткий срок, она не успеет как следует приготовиться. Какой невоспитанный мальчишка! Не слишком ли ты торопишься, а? Ну что ж, она докажет, что никогда не стоит торопиться, если дело касается нее. Все произошло так неожиданно, что она даже засомневалась, стоит ли ей вообще выходить за него замуж.

– В июне, – с нажимом повторил он.

Оливия вздохнула, улыбнулась и, оттопырив мизинчик, как это полагалось по новой моде, взяла чашку с кофе. У Мерлина тут же возникло желание приобрести пяток колец и устроить игру в серсо.

– Черт побери! – сказал он вслух. Ведь совсем скоро он действительно наденет кольцо на один из этих пальцев.

Он бросил взгляд вправо. Компания из четырех человек буянила так, что метрдотелю пришлось подойти и сделать им замечание. Каролина разговаривала с метрдотелем на повышенных тонах, ее юный голос был так красив, что, казалось, к разговору прислушивается весь ресторан – весь ресторан, за исключением Оливии Мастерс, полностью поглощенной своим новым секретом.

– Привет, как дела? – говорила Каролина. – Надо же, какой симпатичный метрдотель в неволе. Слишком шумно? Какая жалость. Необходимо что-то предпринять. Жеральд, – она обратилась к мужчине по правую руку, – метрдотель говорит, что здесь слишком шумно. Обращается к нам с просьбой это прекратить. Что ему ответить?

– Тсс! – со смехом ответил Жеральд. – Тсс! – И Мерлин услышал, как он добавил потише: – Сейчас проснется вся буржуазия. Сюда же продавцы ходят «подучить французский»!

Каролина выпрямилась, будто ее ударило током.

– Продавцы? – воскликнула она. – Покажите мне продавца!

Это, по всей видимости, развеселило всю компанию, потому что все, включая Каролину, снова разразились хохотом. Метрдотель, безо всякого успеха честно попытавшись их урезонить еще раз, лишь пожал плечами и удалился, как настоящий галл.

Общеизвестно, что главным достоинством «Пульпата» является табльдот. И это место нельзя назвать веселым в общепринятом смысле этого слова. Вы приходите, усаживаетесь в зале с низким темным потолком, выпиваете немного красного вина, разговариваете чуть больше и громче обычного, а после этого направляетесь домой. Заведение закрывается в девять тридцать, ни минутой позже; полицейский получает заработанное, ему выдается бутылка вина «для миссис», гардеробщица передает вырученные чаевые в общую кассу, и тьма окутывает небольшие круглые столики. Но в этот вечер в «Пульпате» происходило что-то необычайное, радикально отличавшееся от привычного распорядка. Девушка с отсвечивавшими темным золотом рыжими волосами вскочила на стол и начала танцевать прямо на нем.

– Sacre nom de Dieu! Слезайте немедленно! – крикнул метрдотель. – Остановите музыку!

Но музыканты играли так громко, что имели полное право притвориться, будто не услышали его; вспомнив молодость, они стали играть еще громче и еще веселее, а Каролина продолжила свой грациозный быстрый танец на столе; ее тонкое розовое платье обвивалось вокруг тела, а проворные руки энергично двигались в сигарном дыму.

Французы за соседним столиком разразились криками одобрения, к которым присоединились и остальные присутствовавшие, – через мгновение весь зал наполнился аплодисментами и криками; половина ужинавших вскочила и образовала толпу, оттеснившую вызванного в спешном порядке владельца ресторана, неясными выкриками выражавшего свое желание положить всему этому конец как можно скорее.

– Мерлин! – кричала Оливия, опомнившаяся от грез. – Только посмотри – что за порочное создание! Пойдем отсюда – сейчас же!

Зачарованный Мерлин возразил, что они еще не заплатили по счету.

– Ничего страшного. Оставь пять долларов на столе. Я презираю эту девицу! Я не могу ее видеть! – Она уже встала и тянула его за руку.

Покорно, безропотно, но явно против своей воли, Мерлин встал и последовал за Оливией, прокладывавшей себе дорогу сквозь обезумевшую толпу, шум в которой достиг своего апогея и грозил перерасти в настоящие беспорядки. Он покорно принял свое пальто и, спотыкаясь, сделал дюжину шагов, выйдя под апрельский дождь. В ушах все еще слышался топот легких ножек, танцевавших на столе, и звуки смеха, полностью заполнившего весь маленький мирок кафе. Молча они направились к автобусной остановке на Пятой авеню.

Лишь через день она снова заговорила о свадьбе, – она решила поменять дату: лучше всего обвенчаться пораньше – первого мая.

И они поженились, и это произошло довольно прозаически, под канделябром в той самой квартире, где Оливия жила со своей мамой. Сразу после свадьбы они витали в облаках, но постепенно все прошло – и наступила скука. На Мерлина свалилась ответственность: теперь он был обязан приносить домой свои тридцать долларов в неделю, которых вместе с ее двадцатью едва хватало, чтобы накапливать на их телах почтенный жирок и скрывать его с помощью приличной одежды.

После нескольких недель, не увенчавшихся успехом экспериментов с близлежащими ресторанами, было решено, что они присоединятся к великой армии потребителей полуфабрикатов, поэтому для него все вернулось на круги своя, и каждый вечер он снова заходил в кулинарию Брейдждорта и покупал картофельный салат, нарезанную ветчину, а иногда, в приступе экстравагантности, даже фаршированные томаты.

Затем он шагал домой, входил в темный холл и поднимался на третий этаж по скрипящей лестнице, покрытой старым, давно утратившим рисунок, ковром. В холле пахло чем-то древним: то ли овощами урожая 1880 года, то ли мебельной политурой, бывшей в моде тогда, когда Брайан по прозвищу «Адам-с-Евой» выступал против Уильяма Мак-Кинли; портьеры здесь весили на унцию больше за счет пыли, собранной ими со стоптанных ботинок и оборок платьев, давным-давно превратившихся в материал для стеганых одеял. Запах преследовал его по всей лестнице, становясь еще более заметным на каждом пролете, где его подчеркивал неистребимый аромат приготовляемой пищи, сменявшийся на следующем пролете давно знакомым духом ушедших поколений.

В конце концов перед ним оказывалась дверь его комнаты, бесшумно распахивавшаяся с почти неприличной готовностью и закрывавшаяся с презрительным фырканьем после его «Дорогая, это я! Приготовься к пиру!».

Оливия, всегда возвращавшаяся домой на верхней площадке автобуса – чтобы «подышать воздухом», – стелила постель и развешивала одежду. Услышав приветствие, она выходила, небрежно целовала его, даже не закрывая глаз, а он неуклюже, как лестницу, обнимал ее, схватив за руки, будто она должна была вот-вот потерять равновесие и, как только он чуть ослабит хватку, свалиться прямо на пол. Так целуются лишь на втором году брака, когда пару уже не назовешь молодоженами, которые – как говорят те, кто понимают толк в этих вещах, – целуются, словно актеры на сцене.

Они ужинали, а после выходили прогуляться в Центральный парк, располагавшийся в двух кварталах от их дома. Иногда ходили в кино, которое терпеливо растолковывало им, что все в жизни существует именно для них, что впереди у них обязательно что-то великое, выдающееся и прекрасное, нужно лишь быть послушными и покорными своей судьбе и не желать лишнего.