Ах, они походили друг на друга, Нельсон и Эмма! Никогда до сих пор не были они по-настоящему молоды!

Он — выросший на суровой морской службе, в трудной борьбе за каждый маленький успех. Она — поднявшаяся из нищеты, проложившая себе путь наверх ценой позора и унижения.

Удивительно, как они понимали друг друга! Как будто одинаково думали, одинаково ощущали горячий восторг перед открывшейся им красотой.

Шагая рядом друг с другом, они были погружены в золотой поток, купали в нем радостно свои сердца, возвращали молодость своим душам…

Нельсону казалось, что Неаполь похож на Рим. Эмма открыла ему, что это — совершенно другой город, сам по себе — целый мир. Здесь они бродили не по развалинам былой роскоши цезарей, здесь ни Браманте, ни Микеланджело не возводили с бессмертной дерзостью своих шедевров, здесь не было папской власти, строившей дворцы из бронзы, дома из мрамора, венецианское золото не метнуло в море с римской отвагой[3] стрелы вечных молов.

Здесь исчезло прошлое. Власть имело только настоящее. Вместо роскошных куполов поднимались мягко округленные вершины, готические иглы скал — вместо мраморных колонн. Вечно созидающая природа рвала любые сковывающие ее цепи, не терпела нигде руки художника.

Как природа, так и народ. Погруженный в море изобилия и красоты, он жил только настоящим. Безмерно разрастался сам по себе, не требуя ни малейшей заботы, как лозы Позилиппо. Блаженствуя, он жил в свое удовольствие в навеки непорочном теле Италии, как народ Рима — в ее бессмертной душе.

Часто они еще на рассвете уходили из палаццо Сесса, смешивались с пестрым водоворотом толпы в Толедо, Ларго дель Кастелло, на Киайе, на набережной святой Лючии. К этому времени жонглеры, черные Пульчинеллы, белые паяцы[4] уже устанавливали свои подмостки, увеселяя с них народ своими бессмертными шутками. Быстрые, хорошо подвешенные языки проповедников и монахов собирали тысячи слушателей. Крича, смеясь, зазывая, косились маклеры, мелочные торговцы, рыбаки, извозчики, наводняли маленькие шербетные лавки и кофейни, перед которыми пирожники тут же на двухколесных тележках готовили и продавали свой товар.

И среди всего этого своеобразные существа — лаццарони. Не имея ни дома, ни пристанища, с открытой грудью и непокрытой головой, одетые в скудные льняные лохмотья, они беззаботно целыми днями стояли, прислонившись к стенкам домов или на перекрестках. Ждали, не подкинет ли им случай несколько медяков. Обязательные, добродушные, скромные по своей природе, они всегда были готовы ради святой веры убивать, поджигать, грабить, воровать. Не интересуясь сутью вещей, они наделяли всякий предмет душой: в гневе проклинали душу лимона, хлеба, стола, своих родителей, Христа. Королеву, которая не скрывала своего отвращения к лаццарони, они ненавидели, зато готовы были в любой момент принести себя в жертву королю. Фердинанд обращался с ними как с равными, позволяя им хватать себя за большой нос, соревновался с ними в грубых шутках. А когда был в добром расположении духа, отплясывал перед ними их национальный танец — тарантеллу. Сам продавал им причитающуюся ему часть добычи из королевских морей у Патрии и Фузаро, по-настоящему торгуясь из-за каждого медяка.

Нельсон недоверчиво покачивал головой, когда Эмма рассказывала ему все это. Но вскоре его собственные наблюдения подтверждали правдивость ее рассказов.

Он чувствовал себя едва ли не лично оскорбленным. Для него, офицера-консерватора, король был не только в теории, конституционно, но и в действительности главой государства. Поэтому он проклял французскую революцию, уничтожившую монархию, и был горячим сторонником Питта и Бёрке, страстным противником Фокса, который чуть ли не признал насильственные действия жирондистов законными.

А теперь еще этот Фердинанд, неаполитанский король! Мария-Каролина представлялась ему мученицей, так как она безропотно сносила этого супруга.

Эмма сочувственно улыбалась: как прост он был и как неопытен! Он, очевидно, не понимал, что жажда власти сильнее, чем страдания раненого сердца! Ведь и она сносила сэра Уильяма…

Во время этих маленьких прогулок Джошуа не отходил от Эммы. Следуя рыцарственным традициям испанского этикета, принятым в обращении придворных кавалеров с дамами, он не упускал ни одной возможности оказать ей маленький знак внимания. Он не позволял, чтобы кто-нибудь другой открыл ей дверцу кареты, ревниво следил за тем, чтобы при выходе из кареты она опиралась только на его руку. Он был счастлив, когда ему выпадала честь нести ее сумочку, ее зонтик, ее шаль. Когда вечерами на Хиайе, где собирался весь высший свет, они проносились стрелой по мягкой, вымощенной лавой дороге, мимо людских толп, меж двух бесконечных рядов карет, он неподвижно сидел против Эммы, нисколько не интересуясь окружавшей их пестротой жизни. Он не сводил с нее глаз, слышал, казалось, только ее голос, когда она рассказывала Нельсону о встречных. А однажды, когда, устав после долгой поездки, она приняла его робко протянутую ей руку, чтобы, опершись на нее, подняться по крутой лестнице палаццо в свою комнату, он шел рядом с ней бледный, затаив дыхание, словно боясь каким-нибудь неловким движением лишиться прикосновения ее руки.

Нельсон был рад смягчающему влиянию женственности Эммы на горячего, несколько одичавшего на морской службе мальчика. Он сам лишен был этого в молодости, и именно недостатку общения с образованными женщинами приписывал грубость нравов многих своих товарищей по флоту.

Но Том…

Может быть, он ревновал, потому что оказался не единственной, кроме родителей, привязанностью Джошуа? Его мрачные глаза суеверно следили за каждым движением мальчика…

Сэр Уильям воспользовался приездом «Агамемнона» в Неаполь, чтобы устроить одно из тех больших празднеств, которые благодаря красоте и искусству Эммы сделали английское посольство центром светской жизни. После того как Мария-Каролина на особой аудиенции дала сэру Уильяму согласие на свое присутствие, были разосланы и приняты приглашения двору, членам дипломатического корпуса, высшим представителям власти, самым знаменитым ученым.

На следующий день Нельсон в ответ на оказанное ему гостеприимство устраивал празднество на борту корабля. В программе был показ гостям устройства военного корабля и демонстрация веселых матросских игр, а под конец празднества — бал.

За время подготовки праздника Эмма мало виделась с Нельсоном. Зато с ней всегда был Джошуа. Она говорила шутя, что «одолжила» его у отца на это время для небольшого сюрприза в праздничный вечер. Нельсон часто просил ее показать ему «живые картины», слава о которых донеслась до него, несмотря на его затворническую корабельную жизнь. Но до сих пор она избегала этого. Ее удерживали сомнения: как он со своей серьезностью воспримет это искусство, основанное на классической красоте ее тела. А что, если он сочтет ее легкомысленной, фривольной… И все же ей не давало покоя тайное желание раскрыться перед ним — показать ему свою красоту, свои пороки, добродетели, склонности, чтобы он знал о ней все.

Она не осмеливалась даже додумать до конца свои мысли. И сама удивлялась этому. Что случилось за эти несколько коротких недель, что она так опасалась чужого мнения?

В праздничный вечер она рядом с сэром Уильямом встретила королевскую чету, попросила у Марии-Каролины позволения удалиться на короткое время и подала Джошуа условный знак.

Пылая нетерпением, он убежал, чтобы с помощью слуги Эммы Винченцо надеть на себя костюм Аскания, который она заказала для него. Он должен был изображать сына Энея, рассказывающего карфагенской царице о приключениях своего отца.

Она придумала эту группу как завершающую ряд живых картин, которые представила впервые во время пребывания Гете в Неаполе. В этой сцене была заложена тайная хвала Нельсону, чего не могли распознать другие. Ведь однажды он вошел к ней как раз тогда, когда Джошуа в ответ на ее расспросы рассказывал ей о прежних походах отца. Он, наверно, поймет намек.