Нельсон бросил на него сердитый взгляд. Затем обратился к Нортвику.

— Разрешите мне, милорд, ввести леди Гамильтон в курс дела. Как видите, я до такой степени нахожусь под влиянием миледи, что она даже не знает о происшедшем.

И он объяснил.

В десять часов Караччоло предстал перед военным судом. Он немедленно назвал графа Турна своим личным врагом. Но так как он не привел никаких доказательств, а Турн, сославшись на присягу, заявил о своей беспристрастности, Нельсон как председатель суда отвел возражение Караччоло. Затем Караччоло стал оправдывать свою измену тем давлением, которое оказывали на него республиканцы. Однако на вопрос, почему он не воспользовался многократно представлявшейся ему возможностью бежать на Прочиду, он ответить не сумел. Затем, видя, что дело его проиграно, он обрушился с дикими обвинениями на короля. Он заявил, что Фердинанд своим постыдным бегством первый подал пример дезертирства и государственной измены. И под конец обвинил судей в том, что они вынесли приговор заранее. Пусть, сказал он, возмездие господне падет на них, их детей и детей их детей.

Приговоренный к смертной казни через повешение, он через лейтенанта Паркинсона обратился к Нельсону с просьбой заменить ее менее позорной смертью.

— В приговоре были изложены все подробности, — серьезно сказал Нельсон. — Его должны были повесить на фок-рее «Минервы», прежде служившей его флагманским кораблем, против которого он повернул орудия. Его тело должно висеть там как предостережение у всех на виду до захода солнца, а затем будет перерезан канат, и оно упадет в море. На съедение рыбам. Дабы ничто на земле не напоминало о тех, кто попрал честь. Его судили строго по закону его же соотечественники, его же товарищи по оружию. Я не имел никакого права возражать им и вынужден был отклонить его просьбу. Я смог лишь дать ему время на то, чтобы он получил утешение от своей религии. Это свершилось, так что миледи может быть спокойна. Честь британского имени не запятнана смертью этого предателя.

Он кивнул ей, улыбнулся. И как бы демонстрируя, что совесть ничуть его не тревожит, он шутливо обратился к лорду Нортвику, повторив вопрос сэра Уильяма:

— А Мильяччо, милорд? Что он сделал, узнав короля?

— Мильяччо? Он низко поклонился. Забормотал извинения. Вложил шпагу в ножны. Сгреб деньги, поцеловал супруге ручку и исчез.

— А вы, милорд? Откуда вам это известно?

Лорд лукаво подмигнул.

— Мне рассказала об этом сама княгиня Лючия[63]. Когда я осматривал место действия…

«Палермо, 2 июля 1799.

Моя дорогая миледи!

С сердечной благодарностью получила я Ваши четыре письма и список арестованных якобинцев. Это — перечень величайших преступников из всех, когда-либо у нас существовавших. Я уже читала о печальном, но заслуженном конце несчастного безумца Караччоло. Могу себе представить, что выстрадало при этом Ваше жалостливое сердце, и тем больше моя благодарность Вам. Сегодня вечером прибыл португальский бриг «Баллон» с письмами нашего дорогого адмирала королю. В связи с ними король склоняется к тому, чтобы завтра вечером отправиться в Неаполь. Это стоит мне горьких слез и будет стоить еще больше; король не счел разумным, чтобы я ехала с ним.

Его должен сопровождать Актон, а также Кастельчикала и Асколи. Они поплывут на нашем фрегате «Сирена», эскортируемом судами «Сихорс» и «Баллон».

Теперь я вынуждена воззвать к Вашей дружбе, милейшая миледи, и просить Вас писать мне абсолютно обо всем, что только будет там происходить. Ибо все мои корреспонденты стали замолкать. Вероятно, они считают, что я больше не смогу быть им полезна, и опасаются скомпрометировать себя. Но я надеюсь, что мой дорогой друг не забудет изгнанников в Палермо.

Пусть это будет мне наукой. Ах, сердце мое переполнено. Как много могла бы я еще сказать!

Прощайте, моя дорогая миледи. Посочувствуйте мне и не забывайте меня. Я заклинаю Вас писать мне обо всем. И будьте уверены, что я от всего сердца и на всю жизнь есть и остаюсь искренне преданным и благодарным Вам Вашим другом.

Шарлотта.»

Весть о приближении короля с быстротой молнии распространилась по Неаполю. Когда он 10 июля появился на «Сирене» в заливе, бесчисленные барки окружили корабль, толпы людей всех сословий заполнили набережную Кьяйя и Маринеллы.

Со всех военных кораблей гремели пушечные выстрелы — королевский салют. Осадные батареи Трубриджа, придвинутые на шестьсот шагов к стенам Санто-Эльмо, с удвоенной яростью извергали огонь по тому единственному в Неаполе месту, над которым еще развевался трехцветный флаг Франции. Люди на берегу и на воде в восторге выкрикивали нескончаемые приветствия.

Это перемежалось с яростными требованиями мести, воздаяния. Потрясая оружием, обезумевшие лаццарони и члены «Армата Кристиана» призывали смерть и гибель на всех «патриотов» и «якобинцев», требовали для них смертных приговоров: Guistizia! Правосудие!

Сияя, посылая во все стороны воздушные поцелуи, Фердинанд поднялся на «Фоудройант», который он, дрожа от страха перед ядрами с Санто-Эльмо и перед вероломными кинжалами якобинцев, избрал своей резиденцией. Вокруг него безостановочно гремели приветственные крики толпы. Но ликование достигло кульминации, когда он на палубе обнял Нельсона, поцеловал руку Эмме и похлопал сэра Уильяма по плечу.

Viva il re! Viva Nelson! Viva lady Hamilton!

Viva il ambasciatore inglese![64]

И как будто сам. Бог пожелал чем-то ознаменовать победу королевства — выстрел из орудий Трубриджа раздробил в это мгновение древко трехцветного флага на Санто-Эльмо[65]. Превратившись в клочья, знамя республики упало в пыль. Вместо него появился белый парламентерский флаг — знак капитуляции.

Затем на «Фоудройанте» появился Руффо. Выразив королю свои верноподданнические чувства, он заговорил о капитуляции и просил короля согласиться на нее.

Фердинанд прервал его.

— Я должен присоединиться к мнению милорда Нельсона, ваше преосвященство, — сказал он официально, избегая прежней доверительности. — Долг королей — вознаграждать заслуги, наказывать преступления. Поэтому я отвергаю капитуляцию и предаю мятежников специальному суду. Этого требует от меня, своего короля, и мой верный народ. Слышите, ваше преосвященство, как они кричат, призывая к правосудию? Глас народа — глас Божий!

Руффо, побледнев, заговорил об отставке.

— Государь, — с трудом проговорил он. — Если ваше величество больше не нуждается в моей службе…

Фердинанд медленно покачал головой. Упрямо сохраняя свою неестественную невозмутимость, он продолжал говорить. Он нанизывал слова без всякого выражения, как будто отвечал с трудом заученный урок.

— Я преисполнен благодарности за то великое дело, которое вы, ваше преосвященство, осуществили. Моя вера в преданность вашего преосвященства непоколебима. Поэтому, освобождая вас от ответственной должности наместника, введенной только в связи с чрезвычайным положением, я прошу вас как моего штатгальтера и главнокомандующего занять место председателя в Верховном государственном совете, который я собираюсь вновь создать. Подчиняясь единственно и исключительно мне, он будет получать мои указания через сэра Джона Актона и князя Кастельчикала. Пусть ваше преосвященство рассматривает как еще одно проявление моего уважения к вам поручение брату вашего преосвященства, Франческо, заслуженному инспектору моей отважной «Армата Кристиана», отвезти в Палермо взятые в качестве трофеев знамена французов и мятежников и положить их к ногам ее величества королевы как знак победы правого дела.

Он милостиво протянул кардиналу руку. И Руффо, склонившись, поцеловал ее.