После венчания, после парадного свадебного обеда, многочисленных речей и тостов, поздравлений и искательных восхвалений, после двадцати часов утомительного топтания на ногах, — Алексей во главе мужской компании пошел готовить муженька к брачной ночи. Муженек еле держался на ногах. На пиру он, по обычаю кривляясь и что-то вскрикивая на малопонятном и для немцев гольштинском языке, непомерно ел… и пил, пил. Тем выказывал, видно, мужскую сущность. И вот теперь, истинно в преддверии брачной ночи, еще требовал вина. С него снимали парадный преображенский мундир, а он хохотал:

— Жена! Что с ней делать-то?

Алексей посоветовал без всяких уже церемоний:

— А покрепче прижать… и сделать больно-больно!

— Больно? Ах, граф! Я ей это непременно сделаю…

Развязность, мальчишеская дурь смущали всех, хотя женщин здесь не было. Мужики обряжали на ночь мужика же, да и не простые слуги, а камер-юнкера. Входить в святая святых — спальню новобрачных — они права не имели, поэтому, умыв и надушив новоиспеченного муженька, одев его в шелковый легкий шлафрок, просто втолкнули в двери давно приготовленного супружеского будуара. А после вернулись на свои диваны и молча уставились в плоские, еще, петровских времен бокалы. Они стояли невыпитыми: никто не хотел больше искушать и без того пьяного муженька. Но теперь-то чего же?..

— Тяжело… Выпить надо, — высказал Алексей, наверно» общую думу.

Выпили и разошлись, не засиживаясь в преддверии супружеской спальни.

А наутро, ну, где-то уже за полдень, к нему зашла Елизавета и начала рассказывать то, что он уже знал. Известно, тайну во дворце, при таком многолюдстве, сохранить невозможно. Она была в расстройстве.

— Жена приходит в будуар, а он, мой выкормыш, лежит пьянехонек, повернувшись спиной… и за всю ночь не удосужился — не догадался! — поцеловать жену… Хоть просто поцеловать!

Что тут было отвечать?

Если на мужской половине обряжали муженька, то нечто подобное происходило и на женской половине. Ну, может, с большей суетой. Снимали с невесты, двадцать часов пробывшей на ногах, тяжеленно-парчовый наряд, умывали, натирали, одевали в воздушно-прозрачные шелка, расплетали косу, нашептывали ей разные советы, а потом так же подвели к дверям супружеского будуара… и плотно закрыли дверь. Елизавета даже посидела у дверей на стуле, прислушиваясь. Но там была мертвая тишина, время от времени нарушаемая всхрапом…

Никого посторонних вроде бы не было… а наутро тетке доложили то же самое. С одной подробностью: когда молода жена зашла в будуар, там еще была одна горничная, которая торопливо вытирала ковер. Густейший запах вина не вызывал сомнения. Екатерина пугливо отдернула тяжелый бархатный полог… и увидела вдрызг пьяного чертенка, который, поджав лапки, лежал лицом к стене и похрапывал. Она, ничего с себя не снимая, прилегла с краешку и проплакала весь остаток ночи. А потом от усталости и горя все-таки заснула. Ее разбудили. Муженька не было. Наступало время принимать поздравления с прекрасной свадьбой…

Палили из пушек. Скучные парадные церемонии. Муженек подремывал. Граф Алексей Разумовский улучил момент и толкнул его под бок:

— Как, очень больно было?

Муженек, не моргнув белесыми ресницами, ответил по-немецки:

— Ужасно больно! Слезами заливалась.

Алексей немецкого не знал, но смысл понял. И понял еще, что будущий император, так же не моргнув глазом, соврет все, что угодно.

«Бедная Катерина!» — вот и все, что он мог подумать.

После свадьбы и всей придворной сутолоки мать погостила в Гостилицах и отбыла все тем же государевым многолюдным поездом в свою Малую Россию, в Алексеевку, не подозревая, что сына старшего она больше не увидит. До Москвы ее провожал Кирилл, а дальше дорога была уже наторенная. Мать ехала как придворная статс-дама, не переставая удивляться удаче сыновей и оказываемым ей почестям. Мало, вся знать ее встречала и провожала по дороге — сам наместник Украйны генерал Бибиков устроил в ее честь официальный обед в Козельце. Никто не хотел попадать в немилость к ее всесильному старшему сыну, да и о младшем уже слухи ходили: именно ему и быть гетманом Малороссии! Кому же больше, раз старший брат не может отказаться от петербургского фавора.

Устав от всех этих свадебных тягот, с грустью проводив мать, Алексей уединился в Гостилицах. Елизавета ничего не имела против: она сама частенько наезжала. Неурядицы, начавшиеся у молодой четы, тоже выводили ее из равновесия.

А тут и повод: хлебосольный граф и «друг нелицемерный» устраивал в Гостилицах большой праздник. Повод? Да он всегда найдется. Было бы желание.

Старого петровского постоялого двора было не узнать, из уважения к основателю Гостилиц прежняя изба была сохранена, хоть и обновилась внешне и внутренне. Невдалеке встал новый дворец со многими флигелями. Где размещать гостей, когда их до сотни набиралось? Да все со своими слугами и домочадцами. Они уже не раз бывали здесь и чувствовали себя как дома. Празднества, охота, развлечения на все лады. Выла устроена даже роскошная катальная горка, где визги и крики дам не прекращались, бывало, целую ночь. Спуск с нее архитектор устроил с перепадами, так что душу захватывало. Зимой на устланных медвежьими шкурами санях, — шкуры самолично добывали Разумовский с Сумароковым, — а летом на колесных тележках; боковые бордюры не давали им свалиться на сторону. Народ-то нестарый, большей частью даже молодой. Потеха!

В конце мая, на Вознесенье, гостеванье выдалось особенно приятное. Большой двор, малый двор, министры и послы, в том числе и посол римско-императорский барон Бретлах; он ехал в Вену, да застрял в Гостилицах. Как откажешь графу своей империи? Графа Разумовского любил, а еще больше любил истинно российское хлебосольство. По-русски он изъяснялся плохо, Разумовский не знал немецкого, но вот же понимали друг друга без слов.

— Охота?..

— Пиф-паф!

— Добрая выпивка?..

— Буль-буль… да еще буль-буль!

— Медхен, медхен?..

Ну, это и граф Разумовский понимал. Он разводил калачом свои огромные руки, показывая, какие будут в Гостилицах медхен. Если барон, конечно, не промах. Ведь надо тоже — пиф-паф! И барон кивал густо напудренным париком: пиф-паф!

Он истинно восхищался, как рослая, высокородная дама — императрица, конечно, — лихо, в галоп, скакала на своем соловом жеребце, и следом — граф горячил своего вороного, седло в седло. Ах, какая славная пара! Чего бы императрице не выйти за него замуж? Посол в душе похохатывал: тайны русского двора он знал распрекрасно. Иначе зачем бы камергера Разумовского возводили в графы Священной Римской империи?

Но май — не для волчьего, лисьего или там заячьего гона, с борзыми и доезжачими. Май — для уток, вальдшнепов и пролетных гусей. На лодках, по камышам. Пальба — как в Саксонии, где буйствовал король Фридрих. Изрядно настрелялись, намокли — лодки-то иной раз опрокидывались в азарте, раз неуклюжего канцлера Бестужева чуть не утопили. Но все переоделись в сухое, а при затопленных каминах да при горячих винах — одно удовольствие вспоминать. Особенно как великий князь вытаскивал с мелководья новую фрейлину — Лизку Воронцову, как ее все попросту называли; тащить-то следовало за руки, а он за толстую ногу ухватился… и сам бухнулся с борта в береговую грязь. Потеха! Даже его супруга заходилась в заливистом хохоте:

— Ваше императорское высочество — не тяжела ли утица?

Она сидела в соседней лодке с камер-юнкером Сергеем Салтыковым, тоже из новеньких, и всласть потешалась над неуклюжестью своего супруга и его толстобокой пассии. Может, в угоду красавцу Салтыкову? Дело обычное.

Но как бы там ни было, и Лизку Воронцову переодели, и самого великого князя тоже, камины уже давно пылали огнем, и граф Разумовский, хозяин всей этой потехи, провозгласил первый тост:

— За здравие прекраснейшей из прекрасных, умнейшей из умнейших, милостивейшей из милостивых, — за вящее здоровие ее императорского величества Елизаветы свет Петровны!