Некоторое время она не отвечала, а потом твердо произнесла:

— Обещаю.

Людовик был удовлетворен. Вскинув голову однажды, она уже ее не опустит. И Карл ничего с ней не сделает. Они продолжали танцевать молча, их окружали улыбающиеся пары.

Анны на балу не было. Она отправилась в свои бурбонские владения. Так что некому было бросать зловещие взгляды и следить за ними с понимающей садистской улыбочкой.

Вдруг музыканты внезапно прекратили игру. Танцующие, сделав по инерции еще несколько движений, в недоумении остановились. Король находился рядом с оркестром и внимательно оглядывал их всех. Все разом замолкли, и в этой тягостной тишине Карл прошествовал сквозь ряды склонившихся в глубоком поклоне придворных к тому месту, где стояли Людовик и Анна-Мария. Людовик держался прямо и улыбался. Он сделал свое дело, а этот маленький ничтожный человечек опоздал со своим гневом.

Карл остановился перед ним, бледный, с покрасневшими от злости глазами.

— Хотел бы я знать, монсеньор, — громко провозгласил он, — что забавного нашли вы в смерти дофина, что так нахально выставили здесь себя напоказ перед всеми нами?

Он перевел грозный взгляд на Анну-Марию, но ее очередь впереди, когда они останутся одни.

Людовик спокойно ответил:

— Прошел год. Я счел траур законченным, или что, обычаи изменились?

Ропот прокатился по залу.

— Когда должен быть закончен траур, решаю я и только я. А вот обычай повиноваться воле короля не отменен, совсем не отменен. И я обвиняю вас в оскорблении короля, монсеньор.

Выражение лица Людовика не изменилось. Ему часто приходилось такое слышать. Конечно, это опасно, но что тут можно сказать.

Карл хотел приказать арестовать Людовика, но не решился.

— Сейчас вы отправитесь в Блуа и останетесь там до тех пор, пока я не дам вам разрешения его покинуть. Мы обойдемся без ваших услуг на посту губернатора Нормандии, а когда вы вернетесь ко двору, если это, конечно, произойдет, я ожидаю от вас серьезных извинений за сегодняшнее поведение, и я ожидаю также, что вы прибудете сюда со своей супругой!

Людовик молча поклонился и покинул бальный зал. Но столько во всей его фигуре и походке было презрения, что Карл позеленел от злости. Анна-Мария тоже извинилась и направилась к выходу, и тоже проделала это дерзко и презрительно.

— У нас гости из Испании, мадам, — попробовал остановить ее Карл. — Разве вы забыли об этом?

— А мне кажется, это вы забыли об этом, — небрежно скосив на него глаза, процедила Анна-Мария и покинула зал.

Она шла и думала о том, во что обошлось Людовику его стремление помочь ей, ругала себя, что дошла до такого апатичного, вялого состояния. Пусть только король явится ко мне для объяснений, я ему устрою такую семейную сцену, какой он еще не видел. Все, я, кажется, вполне очнулась от этой мрачной летаргии. Анна-Мария сбросила с себя черное платье и, смяв, швырнула в шкаф.

Людовик ехал в Орлеан и насвистывал. По его волосам струился ночной ветерок, напоенный влагой и ароматом леса. Ну что такое королевская немилость по сравнению с жизнью Анны-Марии, которая сейчас постепенно возвратится к ней? Да ровным счетом ничего. А то, что отобрали губернаторство в Нормандии, так это просто чудесно.

Два года держали Людовика вдали от двора. За это время Анну-Марию преследовало одно несчастье за другим. Она родила девочку. Увы, через несколько дней ребенок умер. Спустя три месяца она забеременела вновь, и в августе 1497 года родила крупного мальчика. Весь двор ликовал. Она раздала кормилицам амулеты, чтобы защитить дофина от порчи: иконки святых, куски черного воска в кошельках из золотой парчи и даже шесть змеиных языков различных размеров, зашитых в нарамник.

Ничего не помогло. Мальчик не прожил и недели. Но уже такого горя, как при потере Карла-Орландо, не было. Она держала себя в руках.

Дела в стране тоже шли не блестяще. По завершении итальянского похода много солдат умерло от болезней и еще больше осталось обездоленными. Не в состоянии найти работу и пропитание они бродяжничали и разбойничали на дорогах. Росло недовольство королем и его правлением. Наиболее отчаянные приходили к королевскому дворцу с требованиями. Некоторым из них в свое время были даны письменные гарантии, сейчас они добивались их выполнения. Служивый люд был придавлен налогами сверх всякой меры, ведь надо было погасить издержки прошедшей войны. И вот все это недовольство и брожение Карл счел самым удобным направить против Людовика, утверждая, что все беды проистекают из-за предательских действий герцога Орлеанского. Людовика обвиняли во всем, в чем только можно. И в чем нельзя тоже. Он оставил всякие попытки защититься от этого половодья грязи. Порой надуманность и идиотизм наветов вызывали у него приступ смеха, жесткого и зловещего, похожего на сами наветы. Некоторые пытались обвинить его даже в том, что он травит королевских детей, но этому, кажется, сам король не придавал значения.

Наконец, его призвали ко двору с предложением явиться с супругой. Писано это было рукой Анны, и внизу стояла королевская подпись. Ему давали последний шанс признать Жанну своей женой. Он должен был привести Жанну в замок Амбуаз в августе, куда королевский двор перемещался после сезона в Туре. Если он не повинуется королю и явится без жены, его ждет арест и заточение без всякого судебного разбирательства. Он будет обвинен в измене.

Узнав об этом, Жанна, пытаясь помочь Людовику, притащилась в Тур. Сначала она направилась к Анне, ибо прекрасно знала, кто инициатор подобного распоряжения.

— Почему ты не оставишь Людовика в покое? — говорила Жанна на ходу, так как Анна пожелала немедленно уйти. — Почему ты не позволяешь ему хоть бы немного пожить спокойно? Какая тебе разница, где я живу, в Блуа или там, где мне лучше?

Она подошла вплотную к Анне так, что та была вынуждена ее слушать.

— Анна, я не могу себе представить в мире ничего более отравленного ядом, чем твоя любовь к Людовику. Да, да, я знаю, что ты скажешь: что он предатель, убийца, что он хочет стать королем Франции. Но, пожалуйста, говори это другим, не мне. Ну и, конечно, не себе. Ведь бывают у тебя моменты, когда ты остаешься одна, наедине со своей совестью? Бывают или нет? Если бывают, то что ты тогда ей говоришь? И тебе сейчас нет оправданий, которые, возможно, были, когда ты была моложе. Ну, скажи, пожалуйста, как можно быть такой мелочной и мстительной, как можно быть такой жестокой? Это большой грех, Анна. И я твержу тебе об этом уже десять лет, с тех пор, как ты бросила Людовика за решетку.

Анна взорвалась.

— Разве только десять? А мне кажется, я от тебя слышу это с момента рождения. Я грешница, я жестокая, я злая, я буду наказана! Очень хорошо, я буду рада принять Божью кару, только бы не было этих твоих бесконечных упреков.

Она повернулась и посмотрела в глаза Жанны. И та с удивлением отметила, сколько несчастья было в этих глазах.

— Я всегда стремилась быть тебе хорошей сестрой, Жанна. Разве не так?

Жанна кивнула. Во многих отношениях Анна сделала ее жизнь в Линьере более свободной и удобной, чем при отце. Она позволила Жанне осуществить давнюю мечту — основать монастырь.

— Ну и суди меня по моему отношению к тебе. Ты не понимаешь и вряд ли поймешь всех тонкостей моих взаимоотношений с Людовиком. Да это и не нужно. А что касается жестокостей, как ты изволила выразиться, так я тебе скажу: к этому меня вынудили обстоятельства…

Отвернувшись, она добавила неожиданно тихим голосом:

— …и что-то, что сидит во мне самой и что делает меня несчастнейшей женщиной на земле.

Не сказав больше ни слова, она покинула Жанну. А та осталась стоять и глядеть вслед ее удаляющейся стройной фигуре.

Что же это такое! Здоровая, красивая, умная, образованная — а вот, подишь ты, несчастнейшая женщина на земле. Глаза Жанны увлажнились. Ей было жаль сестру. Она вообще жалела всех, кроме себя. Потом тяжело вздохнув, она поковыляла к брату.