Вся его жизнь принца крови была продумана до мельчайших деталей так, чтобы ему, физически по крайней мере, было хорошо. Куча приятелей и друзей, слуги — мир казался ему созданным для того, чтобы он пользовался им по своему собственному усмотрению. И вот только теперь, среди этого жестокого одиночества, к нему наконец пришло понимание, что в этом мире он не один, что он — только мельчайшая часть этого мира, где нужды других не менее важны, чем его собственные. Он только один из тысяч узников, томящихся сейчас в тюрьмах так же, как томится он, и он страдает не меньше, но и не больше, просто он принц. Он только один из тысяч воинов, которые бились и потерпели поражение.

Вспоминая поле брани, усеянное телами убитых и раненых, которые жалобно стонали и молили о смерти, он болезненно морщился, пытаясь прикинуть, скольких из них привело сюда его собственное решение о мятеже.

Только пройдя через боль и одиночество, Людовик начал понимать ценность человеческой жизни. А как легко он этими жизнями распоряжался! С горьким сожалением, которое стало теперь его неразлучным спутником, стиснув зубы и издавая стоны, он бормотал, что если ему суждено будет когда-нибудь выйти отсюда, из этой тюрьмы, то никогда он больше не поведет других на смерть, просто потому что у него такое желание. Мятеж его будет теперь его собственным тихим мятежом, не губящим жизни других.

А в Блуа так никто и не смог сказать матери, что ее сын в тюрьме, потому что Мария (когда-то Клевская, потом Орлеанская и вот теперь мадам де Морнак) умирала. Маленькая и высохшая, она лежала в огромной постели, обложенная подушками и укрытая тяжелыми одеялами. В той самой постели, куда юной новобрачной покорно легла много лет назад. Здесь она зачала и родила своих детей, здесь умер ее супруг, здесь познала она счастье любви с де Морнаком, и здесь же ей предстояло умереть самой. Она была сейчас далеко, очень далеко от возбужденных, взволнованных домочадцев, что толпились вокруг. Слова их, для нее не слова даже, а просто звуки, они витали где-то над ней, не неся никакого смысла. А важным для нее сейчас было только одно, одна у нее сейчас была задача — ни в коем случае не вздохнуть глубоко. Она дышала маленькими, мелкими, быстрыми вздохами и, вся объятая страхом, была поглощена только этой задачей, ибо сознавала, что воздуха у нее в легких совсем не достаточно, что в тот момент, когда она решится сделать глубокий вдох, меч (а он висит над ней, все время висит этот меч, она его отчетливо видит) тотчас вонзится в нее и пройдет насквозь, а потом чья-то безжалостная рука выдернет его из нее вместе с душой.

Рядом плакали слуги, доктора и няньки теснили друг друга у ее постели, священники вершили над ней последний обряд, де Морнак горестно разглядывал ее, мучаясь тем, что не в силах сейчас ей помочь. Мария-Луиза на коленях застыла в глубокой молитве. Но ничего этого Мария не видела и не знала. Ни о чем подобном она и не думала. Не вспоминала она сейчас ни свою жизнь с Карлом, мирную, тихую, но не дававшую ей удовлетворения, ни странные годы, проведенные с де Морнаком, те часы наслаждения, что пришли на смену месяцам боли, ни о своих детях, ни даже о Боге. А думала она только о том моменте, когда ей надо будет сделать тот самый последний глубокий вдох. На каждый удар сердца приходился маленький короткий вдох. Она их считала. Шестнадцать я еще выдержу, а потом придется все же вдохнуть… вздохнуть… вдохнуть… Шестнадцать, а потом… мои… шестнадцать, а потом… Что будет потом? Ведь сейчас еще только четырнадцать! Шестнадцать и… О, оказывается, это совсем не больно… это… не больно… наконец-то…

Подобно тому, как Людовик в своем узилище продвинулся в понимании смысла жизни и своего места в этом мире, Анна тоже продвинулась, но в совершенно другом направлении. Карлу исполнилось восемнадцать, то есть он был уже вполне совершеннолетним. Но это ровно ничего не значило. Дебилом он был, дебилом и остался, он и находился в полной зависимости от Анны, и власти у него было не больше, чем у цыпленка, попавшего в клетку с лисами. Да, конечно, он был королем, и на всех документах должна была стоять его подпись. Ну и что? Рядом всегда была Анна, это она подавала ему перо и указывала, где расписаться. А часто не утруждала себя даже и этим, ставя крупными буквами «Анна Французская», и этой подписи повиновался всякий без колебаний.

И это была не совсем даже Анна, которая вершила все дела в стране. За ней все время стояла мрачная тень ее отца. На ее плечах лежали костлявые руки Людовика XI, они твердо направляли ее к намеченной цели. Она была сведуща буквально во всем, что касалось управления государством, это он ее научил. Его идеи прочно проросли в ее сознании, и его начинания она собиралась довести до конца.

Дня не хватало для всех тех дел, что она себе намечала. Ну, во-первых, как всегда, Англия. От нее исходила постоянная угроза. Чтобы сохранить мир, нужно было все время балансировать. Многие годы потребовались (и еще потребуются), чтобы залечить раны, нанесенные Столетней войной, но вокруг трона как здесь, так и там, всегда находится достаточно таких, кто подстрекал к войне. Им это выгодно — во время войны можно безнаказанно грабить, присваивать земли, ну и все прочее, но это не выгодно стране. И много времени уходило у Анны на пресечение всяких провокаций, на умиротворение тех, кто считал, что честь их задета настолько, что только война может ее, эту честь, защитить.

Савойя и Милан тоже доставляли немало хлопот. Эти богатые герцогства всегда были зоной особых интересов Франции.

И надо было думать, как женить Карла. Вообще-то формально он был женат, еще ребенком его женили на только что родившейся тогда дочери Марии Бургундской (теперь уже покойной) и Максимилиана, императора Священной Римской империи. Но Маргарита Австрийская (так ее звали) не была коронована как королева Франции, и даже ее брак с Карлом не был окончательно утвержден, потому что она была ребенком. Анна начала сомневаться, не является ли этот брак ошибкой и не стоит ли подыскать Карлу что-то еще, более стоящее. Пока же все оставалось на своих местах, прелестная пятилетняя жена Карла играла с гувернанткой в саду замка Монришар, а Анна в это время шарила глазами по стране и вне ее, пытаясь найти для брата более выгодную партию.

Но главной ее заботой оставалась сама Франция. Она, как и ее отец, мечтала объединить Францию в единое сильное государство, подчиненное одному всевластному монарху, и для достижения этой цели усилий прилагала не меньше, чем он. И все по его науке. Она опускалась до предательства, если считала это необходимым, и поднималась до высот разумного благородства, если это было в данный момент выгодно, покупала и вещи, и людей, божилась всеми святыми, давала торжественные клятвы (так же, как давал ее отец) и, не брезгуя никакими средствами, ловко уклонялась от их выполнения, она брала в долг, честь по чести, а потом бесчестно отказывалась платить. В общем, глядя из чистилища на свою дочь, Людовик XI мог ею гордиться. Более того, он бы восхищался ею. Да и не имел он того, что имеет она. А именно женского обаяния и более гибкого покладистого характера. А вот чего ей не хватало, так это его наглости и прочного надежного положения. Этого у нее не было.

Зато была красота, и если это помогало достижению целей, она ею пользовалась, конечно в разумных пределах. Мужчин она презирала, поэтому лишнего с ними никогда не позволяла. Она часто вспоминала Людовика, с мучительной, пропитанной ядом любовью, ненавидя себя за то, что не может ненавидеть его. Жестоко обращаясь с ним, упорно заставляя его страдать, она получала при этом болезненное удовольствие.

Жизнь ее состояла из миллиона важных дел, которые забирали все время, без остатка. Это была горькая, несчастливая жизнь. Когда, усталая, она заставляла себя лечь в постель, часто под утро, то, закрыв глаза, видела мельчайшие детали всего того, что свершилось в течение дня. Она вновь спорила с собой, убеждала и разубеждала себя, обдумывала план завтрашнего дня. И, когда, вконец измученная, она собиралась наконец предаться сну, перед ней возникало лицо Людовика.