Это было поражение. Полное и сокрушительное. Людовик и Дюнуа были все еще без сознания, когда их перевезли в замок Сабль, где держали до тех пор, пока не был заключен мир.

По условиям мирного договора, который без проволочек был подписан 20 апреля 1488 года, герцог Франциск был признан побежденным. Он становился вассалом Франции, без всяких оговорок, и был обязан изгнать со своей территории всех иностранных баронов и солдат. Его дочь не могла выйти замуж без согласия на то короля Франции. Платой за эту войну была утрата всех бретонских городов, которые захватили французы. Теперь герцог мог отправляться домой и умирать поверженным вассалом Франции.

Остальных ожидали наказания различной степени тяжести. Дюнуа должен был провести несколько месяцев в тюрьме, у него отобрали ряд привилегий, д’Оранж был снова отправлен в изгнание, де Рью был прощен, герцогу Лотарингскому пришлось заплатить огромный штраф, д’Альбре был осужден, но отпущен, хотя Ла Тремой говорил Анне, что его следовало бы наградить за помощь Франции.

Участь Людовика должна была решить сама регентша. Он ждал сурового наказания. Скорее всего его лишат многих привилегий и кое-каких земель, придется заплатить солидный штраф. Больше ничего особенного он не ожидал.

Никто не знал, что его ждет. Никто, кроме Анны.

Луи еле передвигался, когда его привезли в башню Бурже, самую знаменитую тюрьму Франции. Он еще не оправился после битвы, раны были едва залечены, а дух подавлен. Вечерело, и огромное каменное сооружение угрюмо темнело на фоне закатного неба. Он еще раз взглянул на башню, когда они въезжали в пустой двор. Цокот многих копыт эхом отзывался в массивных каменных стенах и мостовой. Хотя в этом и не было никакой необходимости, но Анна послала с ним усиленную охрану.

Он подумал, сколько же еще пройдет времени, пока он, свободный, сможет выйти из этих огромных, окованных железом дверей, что открылись сейчас, впуская его. Приговор ему так и не объявили.

Болезненно морщась, Людовик тяжело спрыгнул с коня и сразу же был окружен плотным кольцом стражи. Вместе они начали подниматься по лестнице, а у дверей из охраны остались только четверо — двое впереди и двое сзади. Его ввели, и дверь закрылась за ним с каким-то унылым безнадежным скрипом. В пустой и холодной комнате с ним остались двое стражников, пока остальные двое отправились в соседнее помещение, чтобы выполнить необходимые формальности. Вскоре они вернулись вместе с хранителем башни, и все вместе они двинулись дальше, вверх по лестнице, через плохо освещенный переход, потом еще выше, по другой лестнице, пока наконец не достигли заветной двери. Стражники расступились, и вперед, звеня ключами, выступил тюремщик.

И эти лестницы, и коридоры, и тусклый свет, и звук шагов напомнили Людовику о давнем посещении Линьера. Сейчас его снова запрут, и не так, как тогда. Совсем не так.

Дверь отворилась, и Людовик вслед за тюремщиком вошел внутрь. Он вошел туда добровольно, понимая, что сопротивляться бесполезно — иначе его заволокут силой. Хранитель башни поставил фонарь на стол и, сказав что-то невнятное насчет того, что сейчас вернется, вышел. Дверь захлопнулась, и Людовик услышал, как ее запирают снаружи. В этой двери сверху было маленькое окошечко, пропускающее кое-какие звуки. Вначале он услышал неразборчивые голоса стражи, затем их шаги в коридоре, потом перестал слышать даже это. Он остался один, в полной, захватывающей все большее и большее пространство тишине.

Людовик сбросил плащ и, взяв фонарь, обошел с ним камеру. В одной стене, вверху, имелось маленькое зарешеченное окно. Другая стена была совершенно глухая, правда, испещренная многочисленными царапинами. В камере была деревянная скамейка, скорее всего она служила кроватью (она была достаточно длинной), и высокий деревянный табурет в паре с ветхим скрипучим столом. Он поднял фонарь, чтобы осмотреть оставшуюся часть камеры, и дрожащий огонек высветил нечто у последней, четвертой стены. От взгляда на это нечто у него перехватило дыхание. Это была железная клетка. Расширившимися от ужаса глазами он смотрел на нее. Вернувшись к столу, Людовик поставил фонарь, пытаясь убедить себя, что это просто так, что это совпадение, что это не для него.

Услышав звук Шагов у двери, он быстро выдвинул табурет и сел, пытаясь придать лицу безразличное выражение. По звуку вроде бы там должно было быть несколько человек, но в камеру вошел один тюремщик. Людовик посмотрел на этого человека, в чьих руках находилось теперь его будущее. Он был высок, худ и почти полностью лыс, с нечистой кожей и лицом, сильно изрытым оспинами. От его измятой одежды исходил какой-то мерзкий кислый дух. И вообще, от всего его облика веяло чем-то затхлым, какой-то плесенью, будто он родился и вырос в одной из этих сырых, лишенных солнца камер своей собственной тюрьмы.

Он заговорил с Людовиком с почтительной холодностью:

— Монсеньор, меня зовут Герен.

Людовик молча выслушал это представление, и Герен добавил:

— Я здесь к вашим услугам.

— Благодарю вас, мсье. Наверное, было бы неплохо выяснить, насколько различаются мое и ваше представление об услугах, которые вы можете мне оказать.

— Все, что угодно, в пределах указаний, которые мне даны, монсеньор.

— Я бы высоко оценил, если бы вы смогли организовать мне доставку некоторых вещей. Прежде всего, разумеется, одежды. Все, что на мне, — Людовик посмотрел вниз и улыбнулся, — выглядит так, как будто я не снимал это всю войну. Впрочем, это, наверное, так и есть.

Прервав Людовика, Герен покачал головой.

— Боюсь, что это невозможно, монсеньор. Я имею в виду доставить вам одежду из дома. Я принесу вам кое-что, разумеется, не такое изысканное и дорогое, к чему вы привыкли.

Людовик бросил на него острый взгляд, подозревая, что этот человек издевается над ним, но Герен, похоже, сказал не больше того, что сказано.

— Но я полагаю, для ваших нужд здесь этой одежды будет вполне достаточно, — закончил он.

Начало не очень многообещающее, но Людовик решил продолжить:

— Потом, разумеется, мне потребуются бумага, перья и чернила. Я должен срочно написать несколько писем. И не сомневаюсь, что вы поможете переслать их на волю с посыльным.

Людовик замолк, увидев, что Герен вновь покачал головой.

— Боюсь, что и это невозможно, монсеньор. У меня относительно вас очень строгие предписания.

— Вы хотите сказать, что мне запрещено с кем-либо общаться?

Герен поклонился, подтверждая сказанное.

— Но это же смешно. Я полагаю, вы ошибаетесь. Кто отдал такой приказ?

— За короля приказ подписала мадам Анна Французская, монсеньор.

— И что, это мадам Анна приказала, чтобы у меня не было одежды?

— Да, монсеньор.

— А посетители? Меня может кто-нибудь посещать?

— Нет, монсеньор.

— Ну, а книги или еще что-нибудь для развлечения?

— Извините, но также нет, монсеньор, — ответил Герен с той же самой безразличной почтительностью, которая уже начала раздражать.

Людовику не терпелось узнать самое худшее. Он посмотрел Герену в глаза и спросил с нажимом:

— А то, что я должен быть помещен в камеру с железной клеткой, это тоже приказ мадам Анны?

Ему казалось, что в глазах Герена промелькнула веселая искорка.

— Да, монсеньор.

Людовик быстро отвернулся. Просто не верилось, что Анна может так поступить с ним. Он выпрямился.

— Могу я увидеть этот приказ?

Герен пожал своими худыми узкими плечами и устало поднял брови.

— Если это вас немного успокоит, я не вижу причин, почему бы и не показать вам этот приказ.

По-видимому, что-то вроде этого он ожидал, потому что, выйдя за дверь, Герен тут же вернулся с толстым бумажным свитком. Он начал разворачивать его так, чтобы Людовик мог видеть. Одновременно с ним в камеру вошли двое стражников и молча замерли у закрытой двери.

Людовик наклонился вперед, бегло просматривая написанное. Анна не оставила ни малейшего шанса для разночтения или же ошибки. Подробнейшие инструкции буквально относительно всего. Вся его будущая жизнь была описана здесь черными чернилами, ровным четким знакомым почерком Анны. Никаких писем, никаких визитеров, никаких физических упражнений и прогулок, никаких книг и музыкальных инструментов. Пища: хлеб и вода, дважды в день, и на ночь… — буквы запрыгали у него перед глазами, — …помещать в железную клетку. А внизу, под всем этим печать Франции и разборчивая подпись — Анна Французская.