Сестра Карла не предпринимала ничего, чтобы утешить их в этом горе, потому что оно весьма кстати держало Анну-Марию вдали от государственных дел, а без королевы и сам Карл не делал попыток заниматься ими.

Людовика ужаснуло, когда увидел бледную королеву, одетую в тяжелые траурные одежды. Она с трудом могла идти, а худые руки ее начинали дрожать от малейшего усилия. Он направился прямо к королю.

— Монсеньор, я очень беспокоюсь за вас, — начал он, — вы погубите свое здоровье.

Надо было быть льстивым и ласковым, иначе успеха не добьешься. Это Людовик знал хорошо.

— Значит, на то Божья воля, — вздохнул Карл, мысленно представляя, каким он сейчас выглядит смиренным, как мужественно переносит он свою боль. Таким он себе нравился.

— Господня воля, конечно, довлеет над всеми нами, но все же вам надо возвратиться к друзьям, они вас утешат. Нельзя запираться наедине со своим горем. Господь дает нам время, чтобы это горе забыть.

— Забыть? — недовольно пробормотал Карл. — Разве можно забыть смерть своих детей? Будь вы отцом, вы бы так легко не говорили об этом.

— Конечно, мне не дано полностью осознать всю глубину ваших страданий. Но и то, что я чувствую, дает мне возможность увидеть, какие чудеса мужественности и смирения демонстрируете вы. Но я боюсь только одного — что вы слишком истязаете себя. И мне кажется, вы не представляете, насколько больна королева.

Карл вопросительно посмотрел на него. В этом вопросе проглядывало раздражение.

— Я, значит, не представляю, а вы, выходит, представляете лучше?

— Вы весь, без остатка, погружены в свое горе. Она женщина, у нее нет вашей силы. Она истощена и физически, и душевно. Вы, конечно, сами могли убедиться в этом, достаточно поговорить с доктором. Но скорбь не дает вам возможности это сделать. Может быть, ее следует отправить куда-нибудь на время, чтобы она могла отвлечься и хоть немного забыть о том, что здесь случилось?

— Господь наказывает нас за наши грехи. И убежать от этого некуда.

Тут Карл от защиты перешел к наступлению.

— Вам легко говорить. Вы отвергли свою законную жену, нарушили клятву, данную перед лицом Святой Церкви. Так и живете в грехе. Не знаю, как долго еще Господь будет терпеть эту вашу греховность.

«Господь или твоя сестра Анна?» — подумал Людовик.

— Отправляйтесь и приведите ко двору свою жену, — повелительным тоном закончил Карл.

Всю дорогу в Блуа Людовик проклинал Карла. И что самое противное, — не пройдет и нескольких месяцев, и Карл сбросит с себя личину набожного праведника и наденет новую. У него много всяких личин.

Смерть дофина снова делала Людовика наследником трона, и это положение грозило ему большой опасностью. Все враги, включая, конечно, и Анну, распустили слухи о том, что он пребывает в радостном настроении, что он считает себя без пяти минут королем и что только Карл способен удержать этого нахала в узде.

Анна всегда была рада передать королю эти слухи. Она не вдавалась в подробности, только предупреждала, что сейчас очень внимательно надо следить за всей пищей, что поступает к королевскому столу, и следует поставить дополнительную охрану, особенно ночью.

Людовик мог только догадываться, что о нем судачат. Время траура, положенное по всем обычаям, давно уже кончилось, но дворец продолжал оставаться мрачным, как гробница. Людовик решил: надо что-то делать. Это ужасно, — думал он, — что жизнь столь многих людей, их счастье зависит от капризов безумца. Это уже не траур, а уродство какое-то. Черная мрачная пыль покрыла дворец и всех его обитателей, она подавляет любые признаки жизни, губит здоровье. Эту пыль надо вытереть. Освободить от нее Анну-Марию, иначе она не выживет. Это должен сделать он, Людовик. И не важно, что это грозит ему новыми неприятностями. Другие бароны пробовали протестовать, но Карл отправил их по домам, заявив, что если им при дворе скучно, то нечего и приезжать. Вдобавок их еще оштрафовали за дерзость. Не так-то легко вернуть двору веселье, когда сам король против этого. К счастью для планов Людовика, во Францию прибыли послы из Испании и Ватикана, очень важные послы. Их визит требовал устроительства пышного приема, со всем, что должно ему сопутствовать.

Карл намеревался предложить им разделить его траур, но Людовику удалось отговорить его от этой затеи. Он убедил короля, что это оскорбит послов и тех, кого они представляют. Однако легкий налет печали должен присутствовать. Бал будет не слишком шумным. Надевать разрешалось только черное, музыка не должна быть веселой. Причину такой печали Карл разъяснил послам в середине приема. Они понимающе закивали и замерли, состязаясь друг с другом, у кого будет наиболее скорбное выражение.

В первый раз, больше чем за год, Анна-Мария и придворные дамы оделись для бала. Все они были в черном, и королева тоже, но платье ее было расшито золотыми нитями, и у него был старомодный, но очень красивый золотой стоячий ворот. Он обрамлял ее прелестную шею, как бы помещая лицо и всю голову в золотую раму. Очень робко она пыталась дать своей измученной душе временную передышку. Зал выглядел угрюмо, заполненный одетыми в черное беседующими вполголоса придворными. Звучала медленная печальная музыка, никто не танцевал. Все смотрели на королеву. Она тихо сидела в своем кресле, а король стоял неподалеку и беседовал с одним из послов. Вот такой это был бал.

Прибытие Людовика вызвало недовольство. Он был одет в свой любимый алый костюм, точную копию того, что много лет назад привез ему из Италии Дюнуа. Его атласные рейтузы были белоснежными. Ярким веселым пятном выделялся он на фоне остальных. На лице сияла его обычная доброжелательная улыбка. Он направился прямо к Карлу и поклонился. Карл демонстративно повернулся к нему спиной и, не дослушав приветствия, зашагал на террасу, где остановился и принялся сам с собой обсуждать, какое наказание должен понести Людовик.

А тот продолжал улыбаться, делая вид, что не заметил неудовольствия короля. Он подошел к Анне-Марии, у которой при звуке его голоса перехватило дыхание. Невольно закрыв глаза, она представила другую комнату, там, в Бретани, вечность тому назад. Людовик стоял на пороге в таком же костюме и с любопытством разглядывал ее. Она тогда подумала: это самый красивый мужчина в мире.

Анна-Мария открыла глаза. Перед ней по-прежнему был Людовик, но тогда этих складок на лице не было. Сейчас перед ней стоял тридцатичетырехлетний Людовик. И казался он сейчас выше и стройнее и… несчастнее, но глаза, его всепонимающие глаза… Взглянув в них, она почувствовала внезапный прилив сил, в ноздри ей ударил свежий бретонский ветер, ветер ее страны, и она улыбнулась ему, забыв о смерти, наверное, в первый раз за все это время.

Людовик галантно пригласил ее на танец, и она без колебаний подала ему руку. Он провел ее на середину зала и вместе с ней начал медленные движения в такт печальной мелодии оркестра. Через несколько секунд к ним присоединилась еще одна пара, затем еще и еще, и вскоре весь зал был полон танцующими черными парами. Эти пары вращались в танце вокруг живописной главной пары, она танцевала на маленьком пятачке в центре. Здесь могли танцевать только король с королевой. Людовик улыбаясь заглядывал в ее глаза, а Анна-Мария без улыбки, но счастливая, смотрела на него.

Людовик подал знак оркестрантам, и музыка стала более оживленной. Пары задвигались быстрее. То там, то здесь начал раздаваться смех. Вдохновленные примером Людовика, придворные кавалеры и дамы танцевали и веселились, и это их веселье разрушало мрачную и отчаянно тоскливую стену, воздвигнутую вокруг королевы.

Заметив первые признаки былой оживленности на лице Анны-Марии, Людовик произнес:

— Мадам Ролан, а я на вас сердит. Зачем вы съели ваши ямочки.

Анна-Мария улыбнулась, и он кивнул.

— Вот теперь уже лучше. Но я все равно сержусь на вас. Посмотрите, все эти люди смотрят на вас, они все в вашей власти. И вы не должны думать только о себе. Карл, тот никогда ни о ком не думает. А разве это справедливо, когда по его капризу их лишают всякой радости? Обещайте мне, что отныне перестанете предаваться неуемной печали.