Принц Кобургский, не будучи подчинен Потемкину и быть может задетый за живое его невежливостью, решился открыть действия один. Для исполнения своей части плана до перехода чрез Дунай, он не нуждался в содействии Русских, а после того мог или рассчитывать на вынужденное согласие Потемкина поддержать его ближайшими войсками, или в крайности просто остановиться на сделанном, не развивая плана далее. Поэтому Кобург двинулся к Оршове, а когда Оршова сдалась, то осадил Журжу. Осада шла сначала хорошо, но вследствие ли самонадеянности Австрийцев, или дурной наблюдательной их службы, осажденные сделали, в отсутствие Кобурга, весьма удачную вылазку, испортившую все дело. Они прогнали Австрийцев, забрали у них артиллерию, нанесли урон в 1000 человек; по странному распоряжению, которое вероятно было следствием дурнопонятых Суворовских уроков, прикрывавшие брешь-батарею батальоны получили приказание действовать лишь штыками и не имели при себе патронов. Австрийцы были в 6 раз сильнее гарнизона Журжи, но несмотря на это, потеряли всю свою осадную артиллерию и принуждены были от Журжи отступить.

Потемкин со злорадством описывал это дело Государыне, называя Кобурга тупым, глупым, невежественным, достойным сумасшедшего дома; издевался над отданным приказанием — действовать одними штыками, говоря, что войскам предоставлено было только отбраниваться из траншей словами или дразниться языком ¹. Потемкин был прав только отчасти. Как бы ни ясна была военная посредственность Кобурга, но при умении, из него можно было извлечь большую пользу, чему доказательством служил минувший год. Дело под Журжей было простой частной неудачей, которую в конце того же июня месяца генерал Клерфе отчасти загладил победой над Турками под Калафатом. Но этими тремя делами Австрийцев и. кончились их активные действия.

Готовясь зимою к открытию кампании, Потемкин доносил Государыне, что рассчитывает начать военные действия рано и повести их с живостью и стремительностью, дабы повсюду и одновременно навести на неприятеля ужас. Если это было не похвальбой, то платоническим проектом, которые обыкновенно складываются в воображении у людей нерешительных или медлительных и исчезают, когда надо приступать к делу. Проживая в Яссах и Бендерах, окруженный роскошью невиданною, Потемкин походил не на военачальника, а скорее на владетельного государя среди блистательного двора. Тут были знатные и богатые иностранцы, рассыпавшиеся перед ним в комплиментах, а про себя издевавшиеся над его сатрапскими замашками, азиатскою роскошью и капризным непостоянством. Тут были люди знатных или влиятельных фамилий, налетевшие из столичных салонов за дешевыми лаврами; вокруг жужжал рой красавиц, вращался легион прихлебателей и проходимцев. Праздник следовал за праздником; одна затея пресыщенного человека менялась другою, еще больше чудною; по истине то был folle journee, продолжавшийся недели и месяцы.

Суворов не посещал главной квартиры, как то видно из довольно деятельной его с Потемкиным корреспонденции за этот период времени, или если и был там какой-нибудь раз или два, то в конце прошлого года. Он не затруднялся лишний раз и поклониться, и покадить своему всесильному начальнику, но не мог быть членом Потемкинского придворного штата, прихлебателем, участником «в хороводе трутней», по его собственному выражению. Он, добровольно тешивший других разными выходками и коленцами, этим самым зло издевался над своей публикой; быть же посмешищем невольным, стороною исключительно страдательною, вовсе не желал. При своих искательных тенденциях, он не впадал в идолопоклонство; кланяясь могуществу, не поворачивался спиной к пасынкам судьбы; для него загнанное достоинство продолжало быть достоинством. Под Яссами жил Румянцев в полном уединении, всеми забытый; Потемкин посетил его только однажды; некоторые другие, весьма немногие, бывали у него изредка, и то как бы украдкой, а остальные как будто и не знали про соседство старого победоносного фельдмаршала. Один Суворов оказывал ему должное уважение и притом открыто; бывая в Яссах, он являлся к Румянцеву; посылая курьеров к Потемкину с донесениями о своих действиях, он посылал дубликаты Румянцеву, как будто тот по-прежнему командовал армией. На этом пробном камне сказалось различие между Суворовым и другими ².

Сидя у себя в Бырладе в течение нескольких месяцев подряд, Суворов скучал бездействием, но бездействием боевым, а не недостатком дела вообще. Прежде всего и больше всего он занимался обучением войск, объезжая и осматривая их во всякое время года. Когда же ему приходилось сидеть дома, то он отдавал свои досуги умственным занятиям, между которыми не последнее место занимало знакомство с кораном и изучение турецкого языка. Это последнее не было препровождением времени от нечего делать, без серьезной цели; спустя 9 лет, в Италии, Суворов умел писать по-турецки и написал на этом языке письмо турецкому адмиралу союзной турецко-русской эскадры. Большая же часть свободного времени в Бырладе шла у Суворова на чтение. При нем находился один немецкий студент или кандидат, с которым он познакомился несколько лет назад и взял его в чтецы. К этому молодому человеку Суворов очень привык, звал его Филиппом Ивановичем, хотя тот носил совсем другое имя; предлагал ему определиться в военную службу под его, Суворова, начальство и обещал вывести в штаб-офицеры, — обещание, по тому времени легкоисполнимое. Кандидат по-видимому был не прочь, но отец его, гернгутер, не согласился, следуя принципам своего вероисповедания; разрешил же сыну поступить в чтецы к русскому генералу вероятно потому, что Суворов предупредил будущего сожителя о своем образе жизни, об отсутствии театров, карт, шумных сборищ. Суворов зачастую беседовал со своим молодым компаньоном о предметах самых разнообразных, из которых любимейшим была история, причем Суворов интересовался не столько фактической её стороной, сколько философской. Независимо от беседы в связи с ними шло чтение, Суворов был ненасытим, заставлял Филиппа Ивановича читать много и долго и почти не давал ему отдыха, препираясь за каждую остановку. Вероятно физическая невозможность удовлетворить в этом отношении Суворова и была одною из причин, по которым чтец с ним впоследствии расстался. Читалось все и на разных языках: газеты, журналы, военные мемуары, история, статистика, путешествия; доставались для чтения не только книги, но и рукописи. Иногда к чтению приглашались офицеры Суворовского штаба и другие лица, Тут чтение принимало вид некоторого состязания или экзамена. Суворов предлагал присутствующим вопросы из истории вообще и военной истории в особенности; ответы были конечно большею частию неудовлетворительные или заключались в молчании. Суворов стыдил невежд, указывал им на Филиппа Ивановича; говорил, что они должны знать больше его, а знают меньше. Не трудно понять, что для такого времяпрепровождения, Суворову трудно было найти не только подходящих собеседников, но и просто желающих. И действительно, участвование в подобных чтениях принималось за тяжелую служебную обязанность, от которой все открещивались, особенно ввиду злых сарказмов хозяина-начальника. Один из генерал-адъютантов Суворова, которому Филипп Иванович с помощью какой-то удачной шутки доставил позволение — уходить с чтений когда угодно, долго с благодарностью вспоминал про эту услугу ³.

Причиною тому был низкий уровень образования и умственного развития тогдашнего русского общества, но ее усугублял сам Суворов дурным выбором своих приближенных, за редкими исключениями. Это были его сослуживцы, которым удалось ему угодить на поле сражения или в домашних делах, родственники, рекомендованные, или наконец пройдохи, сумевшие его обойти, выказавшись с выгодной стороны и замаскировав свои крупные недостатки. Нахождение при Суворове таких лиц представлялось аномалией, поражавшей даже поверхностного наблюдателя. Только в пороховом дыму эта особенность исчезала, потому что все они были люди храбрые и служили в его руках простыми орудиями неважного значения. Но тотчас после боя картина менялась и тем резче, чем ближе знали Суворова его приближенные. Такой капитальный недостаток стал особенно заметен впоследствии, в Польскую войну, но уже и во вторую Турецкую невысокие качества Суворовских приближенных и дурное их на него влияние были фактом несомненным и засвидетельствованы лицом, заслуживающим полной веры. Подполковник Сакен (впоследствии фельдмаршал) в частном письме 31 июля 1789 года говорит: «я постоянно слыхал о его странностях, но был лучшего понятия о его справедливости и его качествах домашних и общественных. Он окружен свитою молодых людей; они им управляют и он видит их глазами. Слова нельзя ему сказать иначе, как через их рты; нельзя приблизиться к нему, не рискуя получить неприятности, на которые никто не пойдет по доброй воле. Им одним принадлежит успех, награда и слава. Я не могу добиться здесь команды над батальоном, потому что один из его любимцев, его старый адъютант, не принадлежащий даже к армии, имеет их, да не один, а два, Надо быть философом, даже больше, чтобы не лопнуть от всех несправедливостей, которые приходится здесь выносить» ⁴.