Накануне дня, назначенного для сдачи, Русские провели всю ночь под ружьем. Рано утром, 15 апреля, обезоруженный гарнизон стал выступать из замка частями по 100 человек, и был принимаем вооруженными русскими войсками. Шуази подал свою шпагу Суворову; за ним и все остальные французские офицеры, в числе восьми. Суворов шпаг не принял, обнял Шуази и поцеловал его. Затем офицеры были угощены завтраком, а Браницкий пригласил их к обеду. Всего взято до 700 пленных, которых следовало отправить как выше означено. Начальнику эскорта, полковнику Шевелеву, Суворов дал 17 апреля предписание: «содержать их весьма ласково» ²⁵.

Императрица Екатерина наградила Суворова за взятие Кракова 1000 червонных, а на подчиненных его, участников в этом деле, пожаловала 10,000 рублей.

Некоторые утверждают, что Суворов заставил Французов выйти из краковского замка той же подземной трубой для стока нечистот, которой они туда вошли. Даже Екатерина и в одном из своих писем 1795 года упоминает про это обстоятельство, хотя по давности времени несколько его перепутывает и вместо Шуази говорит про Дюмурье ²⁶. Это следует признать за чистую выдумку, одну из многих, народившихся впоследствии. Было уже сказано, что ни по каким подземным трубам Французам проходить не было надобности; затем мы видели, что Суворов отказался даже принять от Французов шпаги, что вовсе не гармонирует с приведенным анекдотом. И теперь, и после он всегда чтил в лице пленных превратность военного счастия.

Не выходя из Кракова, Суворов принялся оканчивать разные в окрестностях дела, Он захватил небольшой укрепленный городок Затор, принял капитуляции от нескольких конфедератских начальников, оставлявших конфедерации, предпринял осаду Тынца и Ланцкороны. В это же время вступили в краковское воеводство австрийские войска.

Еще в начале 1769 года австрийские войска окружили кордоном часть польской территории, а Пруссаки стояли по польским границам под предлогом охранения прусских земель от конфедератов и от занесения из Польши заразительной болезни. В конце 1770 года Австрия заняла герцогство Ципское; Пруссия подвинула вперед свои кордоны. У обеих держав очевидно были на счет Польши свои намерения, но они маскировались приличною внешностью. Австрия кроме того по своим традициям делала одною рукою совсем не то, что другою, оказывала покровительство конфедератам, дозволяла им собираться на своей территории, допускала их партиям укрываться от преследования русских войск. Первая подав повод к разделу Польши, о чем уже и шли переговоры между тремя державами, она показывала вид, будто приступает к разделу неохотно. А между тем переговоры затягивались единственно потому, что Австрия предъявляла непомерные требования. Не дождавшись ответа, она двинула в Польшу два сильные корпуса, вслед затем продвинулись дальше и прусские войска. В начале мая 1772 года до 40000 Австрийцев были уже в движении к Кракову, 20000 Пруссаков заняли северную часть Польши и столько же Русских приближались к границам Польши со стороны Литвы.

В одном из своих писем в 90-х годах Суворов говорит, что ему от Бибикова дано было приказание — не уступать Австрийцам ни шага земли, но соблюдать с ними союз ненарушимо. Задача была трудная и хотя всюду были Суворовым выставлены команды, но Австрийцы протискались сквозь них «с отличною вежливостью» ²⁷. Они завладели Ланцкороной и обнаруживали еще намерение оттеснить Русских от Тынца. Суворову приходилось лавировать, вести переговоры, отстаивать русские интересы, не допуская и тени неприязненных действий. Он в высшей степени тяготился своей новой ролью и с забавным негодованием просил Бибикова вывести его из невыносимого положения, дав ему «такое философское место, чтобы никому не было завидно». Далее мы в его письме читаем: «я человек добрый, отпору дать не умею: здесь боюсь и соседей иезуитов; все те же д'Альтоны (австрийский комиссар). Простите мне, пора бы мне на покой в Люблин. Честный человек — со Стретеньева дня не разувался: что у тебя, батюшка, стал за политик? Пожалуй, пришли другого; чорт ли с ними сговорит».

Не один д’Альтон приводил Суворова в раздражение и негодование, такое же неприязненное чувство возбуждал в нем и полковник Ренн, командир одного из полков. В августе Суворов пишет своему начальнику: «С Ренном у нас дойдет до худого; человек он известный, вздорный, беспутный, худой души и, прямо сказать, присвоитель чужого. Кроме грубостей он здесь иного не чинил, да кроме вышереченного вряд ли и способен к чему. Толстый карман все прикрывает...Его обиды превозмогают мое терпение; его образец весьма дурен для прочих... Я не прочь, чтобы мне по расписанию вместо Каргопольского достался иной какой полк; не только по его поступкам в земле, да и по полку попадешь еще в хлопоты, а у меня и так от оглядок голова болит». Как видно, разыгрывались вариации на прежнюю тему. Суворов не переваривал людей, неразборчивых в выборе средств для своей наживы, а Ренн в отместку распускал про него разные сплетни, клеветал в письмах и, нарушая субординацию, делал ему служебные неприятности, вероятно косвенным образом, так как прямая грубость или ослушание представляли много опасностей. Ренн был временно-подчиненным Суворова, и Суворов не хотел прибегать сам к крутым мерам, так как они походили бы не на служебные, а на личные счеты. По изложенной выше жалобе, Ренн был усмирен тотчас же, и Суворов остался доволен полученным удовлетворением; но мы не знаем, в чем оно заключалось. «Я все предал забвению», пишет он в конце августа: «лишь бы Ренн впредь удержался от коварных выдумок» ²⁸.

Наконец, к великому удовольствию Суворова, замученного дипломатическою своею ролью, был подписан между Австрией, Пруссией и Россией договор о разделе между ними части Польши. В нее вступили два русские корпуса; один из них, Эльмпта, остановился в Литве. Суворов был переведен в этот корпус и в октябре выступил с ним для следования в Финляндию, так как в Шведском короле предполагались враждебные замыслы по отношению к России. Из Вильны Суворов прислал Бибикову прощальное письмо. С теплым чувством вспоминает он оставленный край и сожалеет, что недолго и недовольно ему послужил. Отзываясь с горечью о своих врагах и завистниках, в числе их о Ренне, Древице и Альтоне, он заключает письмо так: «правда, я не очень входил в сношение с женщинами, но когда забавлялся в их обществе, соблюдал всегда уважение. Мне недоставало времени заниматься ими и я боялся их; они-то и управляют страною здесь, как и везде; я не чувствовал в себе довольно твердости, чтобы защищаться от их прелестей».

Путь был длинный, войска шли обыкновенными переходами, не торопясь; Суворов скучал. Все располагало его к унылому настроению: и воспоминания о прошлом, и неизвестность будущего, и даже эти медленные, черепашьи переходы при полном бездействии. В подобном положении горечь воспоминаний быстро исчезает и в памяти удерживается только хорошее. В Вильне Суворов еще помнил неприятности недавнего минувшего, но дальше не говорит о них почти ни слова, Он был празден, и недавняя кипучая деятельность рисовалась перед ним радужными красками. Он спрашивает у Бибикова новостей: «подлинно ли я должен покинуть вас, или есть еще надежда для меня? Придется ли драться среди льдов? Иду туда как солдат, но если останется время, готов вернуться назад скорее, чем шел наавось вперед». Находясь еще в Польше и стремясь мысленно на берега Дуная, он надеялся забыть там свои огорчения и уподоблял его в этом отношении реке Лете. Удаляясь от Польши, он говорит, что Двина не служит уже для него рекою забвения, чем некогда почитал он Дунай. «Люблю Вислу, потому что вы там, а еще был бы приверженнее к Неве, когда бы вы на ней находились. Если случится что важное там, куда, идем, ваше превосходительство несомненно к нам присоединитесь, и не лучше ли бы было, когда бы тогда я с вами был?»

Свое виленское письмо к Бибикову он начал словами: «вот я теперь совершенно спокоен». Говоря это, Суворов сам себя обманывал; закабалив себя одной всепоглощающей мысли, он тем самым отказался от спокойствия морального и физического; оно могло являться к нему только как редкий и дорогой гость.