Сохранился также коротенький набросок сцены или разговора между Хароном, Фликтеною и Меркурием, из которого между прочим видно, что мысли и желания больного Суворова, когда согревала его надежда на выздоровление, устремлялись прежде всего к Петербургу и Государю. Между тем осуществление этой мечты все как будто не приближалось, и в кобринском доме Суворова царили уныние, тоска, скука. Не было и в помине веселых обедов, как за границей; приезжали разные лица по разным надобностям и приглашались к столу, но Суворов не показывался, или появлялся на несколько мгновений, чтобы приветствовать гостей и затем удалиться. Один из приближенных к Суворову, Фукс, даже просил генерал-прокурора вызвать его "из здешнего печального места". С большой натяжкой Вейкарт наконец разрешил тронуться в дальнейший путь, да и то на разных условиях, между прочим чтобы ехать как можно тише. В Петербурге очень обрадовались полученному об этом известию, приняв его за доказательство выздоровления Суворова, но жестоко ошибались. Отправился в столицу не Суворов, а скорее его призрак или тень: ехал он в дормезе, лежал на перине, заблаговременно сообщив по пути вперед, чтобы не было никаких торжественных встреч и проводов ⁸.

Хотя нет подробных медицинских данных о болезни Суворова, её начале, ходе и развитии, но по всем дошедшим сведениям можно кажется безошибочно заключить, что выздоровление его было больше, чем сомнительно. Так было до выезда из Кобрина, а во время пути в Петербург постиг его новый, тяжкий удар, которого он уже не мог вынести: внезапная немилость Государя. Марта 20, при пароле, отдано было в Петербурге высочайшее повеление: "вопреки высочайше изданного устава, генералиссимус князь Суворов имел при корпусе своем, по старому обычаю, непременного дежурного генерала, что и дается на замечание всей армии". В тот же день последовал Суворову высочайший рескрипт. "Господин генералиссимус, князь Италийский, граф Суворов Рымникский. Дошло до сведения моего, что во время командования вами войсками моими за границею, имели вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех моих установлений и высочайшего устава; то и удивляясь оному, повелеваю вам уведомить меня, что вас понудило сие сделать". Неизвестно, последовал ли от Суворова ответ на этот грозный рескрипт и если да, то в чем состоял. Не знаем также, когда именно получил Суворов это высочайшее повеление и каково было первое, произведенное им впечатление; известно только, что немилость Государя объявили больному не сразу, и что он продолжал путь под тяжелым нравственным гнетом мало понятной опалы.

Первые дни он хотя с трудом, но выносил дорогу; потом это сделалось ему не по силам, и он принужден был остановиться в деревне, не вдалеке от Вильны. Лежа на лавке, в крестьянской избе, он стонал в голос, перемежая стоны молитвами и жалея, что не умер в Италии. Однако припадки болезни мало-помалу стихли, больного опять положили в карету и повезли дальше. При каждой остановке народ толпился у кареты, всякому хотелось во что бы то ни стало взглянуть на знаменитого героя. В Риге, где ему еще больше полегчало, он решился остановиться на отдых, тем паче, что наступал праздник св. Пасхи, который он привык особенно чтить. Здесь Суворов надел на себя через силу мундир, был в церкви и разгавливался у генерал-губернатора; но такое насилие над собой не прошло ему даром: дальнейший путь он должен был продолжать еще медленнее прежнего, и на переезд до Петербурга потребовались целые две недели. В Стрельне встретили его многие из Петербурга, окружили дормез, подносили ему фрукты и цветы, дамы поднимали детей под его благословение; тронутый Суворов благодарил дам, благословлял детей. Следовало однако торопиться, чтобы прибыть в Петербург в тот же день, и Суворов поехал дальше. Все приготовления к торжественной встрече были отменены; он въехал в столицу 20 апреля в 10 часов вечера как бы тайком, медленно проехал по улицам до пустынной Коломны, остановился в доме Хвостова, на Крюковом канале, между Екатерининским каналом и Фонтанной, и тотчас же слег в постель. Явился от Государя генерал, но не будучи до Суворова допущен, оставил записку, в которой было сказано, что генералиссимусу не приказано являться Государю ⁹.

Поворот в отношениях Государя к Суворову был до того внезапен и крут, что породил множество толкований и догадок. Одни говорят, что разочаровавшись в тесном своем сближении с Австрией и Англией, Павел I невзлюбил и тех, кто был участником этого сближения. Ростопчин в мае 1800 года говорит, что за разрушение союза с Венским двором обозначены четыре жертвы - Суворов, С. Воронцов, Англия и он, Ростопчин; что первые три уже принесены, а последний ожидает своего жребия (впал в немилость чрез 9 месяцев, за две недели до кончины Государя). Другие утверждают, что Павел I, обманутый союзниками, особенно Австрией, обрушился со своим гневом на Суворова за то, что тот не открыл ему своевременно австрийских замыслов и козней. Третьи говорят, что Суворов своим неуступчивым образом действий с Венским кабинетом был главною причиною разрыва коалиции, что он настроил своего Государя во враждебном смысле к союзнику и что именно поэтому разразилась над ним несколько позже гроза. Один из историков свидетельствует, будто некоторые офицеры Суворовского штаба предвидели с самого начала Итальянской кампании возможность опалы их начальника и собрали многочисленные документы в его защиту, но в чем состояли эти оправдательные статьи, не говорит. Некоторые приписывают внезапную немилость Государя к победоносному полководцу, между прочим, несправедливости Суворова в назначении наград и явному пристрастию его к родственникам и приближенным. Есть такие, которые главную причину опалы находят в самих указаниях Государя, т.е. в отступлениях Суворова от устава и правил. Существует также догадка, будто немилостью Государя Суворов обязан великому князю Константину Павловичу, который невзлюбил генералиссимуса со времени дела при Басиньяне. Наконец, очень многие указывают на интриги завистников и недоброжелателей Суворова, как на главную, если не единственную причину разразившейся внезапной опалы, причем допускается предположение, что к этой категории лиц принадлежал и близкий к генералиссимусу Фукс. Все это дело остается поныне не разъясненным, и один из историков Суворова высказывает мысль, что оно, по всей вероятности, и не будет разъяснено. Таким образом последняя опала Суворова представляется фактом, который заслуживает внимательного рассмотрения.

Император Павел был сам руководителем иностранной политики России, особенно при составлении коалиции против Франции. Это видно между прочим из принципа, которого держались: преследовалась идея, соответствующая рыцарскому, благородному характеру Государя и его безусловным монархическим воззрениям, а насущные интересы, реальная почва пренебрегались. Если и были тут чьи либо советы или влияние, то во всяком случае они Павлом I не признавались. Не даром же, после смерти Безбородки, Государь, видя общую скорбь, сказал с досадой: "у меня все - Безбородки", а в феврале 1800 года отдал повеление: "сказать графу Панину (вице-канцлеру), чтобы меньше говорил с министрами и что он ни что иное, как инструмент" ¹⁰. При таком отрицании всякого другого значения в политике, кроме своего личного, Император Павел мог винить лишь себя в последствиях. Неудовольствие непроизвольное, нервическое конечно могло быть, но тогда, при известной скорости Государя на всякого рода решения, должны были бы пострадать разом все участники дела; между тем самый главный из них, Ростопчин, долгое еще время оставался в милости и у дел.

Трудно поверить также и тому, чтобы в опале Суворова. играло видную роль неудовольствие на него Государя за позднее раскрытие своекорыстных замыслов Венского двора; Суворов сообщил в Петербург о характере венской политики в Италии тотчас, как только виды этой политики ясно обнаружились. Да и мог ли Государь требовать от своего полководца, находившегося во главе армии, того, что лежало на прямой обязанности русской дипломатической миссии в Вене? В такой же мере, если еще не больше, неверно предположение и о неудовольствии Государя на Суворова, как на главного виновника разрушения коалиции. Из хода недоразумений и неудовольствий между Суворовым и Венским двором можно было кажется убедиться, что не самолюбие, не чрезмерная требовательность или неуживчивость Суворова произвели разрыв, а совершенное различие в основных целях союзников, как только оно выяснилось. Припомним также, что раньше первых жалоб Суворова на Венский двор и на гофкригсрат, император Павел уже предвидел возможность своекорыстного направления венской политики, что и выразил в данном Ростопчину в половине мая повелении.