Отличительные качества Суворова-тактика остаются присущими и Суворову - стратегику; но в искусстве стратегических соображений, в уменье двигать большие армии, распределять свои силы наиболее выгодно по театру войны и вообще в механизме военных действий, Суворов имеет несколько слабых сторон, которыми и уступает полководцам первой величины. Наполеон сказал, что Суворов обладал душой великого полководца, но не имел его головы; в этих словах большая доля правды. По словам того же Наполеона, в полководце должно быть равновесие ума и воли, а так как подобная гармония встречается в жизни весьма редко, и перевес одного из этих элементов над другим неизбежен, то внутреннему достоинству военачальника меньше вредит преобладание воли над умом, чем наоборот. Этот перевес был характерною чертою Суворова, который имел ум обширный и просвещенный, но в то же время отличался таким запасом воли, что верх последней над первым был очень ощутителен. Стратегические принципы его были верны, но при практическом применении во многом нарушались. Например он всегда ратовал против раздробления сил и стоял за сосредоточенность их, за нанесение главного удара массою; предписания из Вены - об осаде и блокаде многих крепостей и об исполнении иных второстепенных целей одновременно несколькими отрядами - приводили его в негодование; а между тем он сам погрешал в том же смысле. Одна из причин такой невыдержанности заключалась в слишком большой его чуткости к молве, а следовательно и к распускаемым неприятелем слухам, также к его демонстрациям; это заставляло Суворова слишком часто менять свои планы, производить лишние передвижения войск, изменять маршруты и проч. Это замечается не только в Итальянскую кампанию, но отчасти и в последнюю Польскую войну. Может в силу сознания такого в себе недостатка, Суворов не любил составлять стратегические планы иначе, как в самых общих чертах, без всяких даже крупных подробностей, и в свое оправдание ссылался на Юлия Цезаря, которого вообще ставил на первое место в ряду величайших полководцев. Будучи во всех военных операциях, крупных и мелких, безусловным поклонником простоты и врагом всякой сложности и хитросплетений, Суворов и в этом отношении не всегда оставался верным самому себе. Таким образом он принял для Швейцарской кампании план сложный, где кроме того вовсе не были взяты в расчет деятельность, искусство и энергия противника, неоднократно им заявленные.

При подобных недостатках, Суворов обладал однако большими достоинствами, общими замечательным полководцам. У него был расчет, предусмотрительность, осторожность; он не ограничивался отвагой, решимостью и настойчивостью; не ломил напрямик, не глядя по сторонам, как утверждают его хулители; не жертвовал массами людей, когда этого можно было избежать. Употреблял он и демонстрации, и рекогносцировки, и обходные движения; издевался же над ними для того, чтобы отнять от вспомогательных средств придаваемое им первостепенное значение. При этом клеймилась не наука, а схоластика, не искусство, а рутина; но так как насмешки произносились безусловно, безоговорочно, то и пошли за невежество. К невежеству присоединилась жестокость, к жестокости кровопийство; за характеристику пошел памфлет или и просто брань. Говорили и писали, что на границах Франции появился варвар, с лицом обезьяны и с душою кровожадного пса; что этот скиф идет с железом в одной руке, с огнем в другой и топчет окровавленными лошадиными ногами жатву бедного рабочего народа. Пугали детей переиначенным именем этого варвара - Souwarou, вместо loup garou (оборотень - фр.); посылали к нему по почте пасквили, где его просто ругали, называли вандалом, одетым в окровавленную львиную кожу и тому подобное ⁹. А между тем Суворов не изобретал таких терминов, как "пушечное мясо", не вешал в завоеванной Варшаве людей, как Нельсон в Неаполе, не грабил как Массена, и если некоторые из его побед были кровопролитны, за то и решительны, ограничиваясь одним ударом там, где другому понадобилось бы два или три.

Мы уже знаем, когда и из-за чего началась дурная репутация Суворова в западной Европе; война 1799 года раздула эту славу до геркулесовых столбов нелепости. Суворов был страшен для Франции и иноземных сторонников французской революции, как не был страшен ни один полководец коалиции с самого начала революционных войн. Он олицетворял собою неприятельское вторжение и кровавую контрреволюцию, а ручательством в успехе гибельного для республики предприятия служило его дарование, гласно отрицаемое, но признаваемое с ужасом в глубине смущенной души. Да и как было не бояться этого скифа или гунна, когда два из лучших полководцев республики не могли отразить его ударов, а французские войска, семь лет победоносно противостоявшие образцовым европейским армиям, были им раз за разом побиваемы наголову? При таких условиях всякие выдумки и пасквили насчет Суворова представляются для того времени естественными и понятными; логичность этой ненависти подкрепляется еще диаметрально-противоположными революционным идеям правительственными принципами Императора Павла и малою культурою, интеллектуальною и материальною, той отдаленной страны, откуда появились грозные полчища для разрушения дела, вовсе до них не касающегося. Но затем, когда острая пора миновала, настоящее сделалось прошедшим и перешло в область истории, угол зрения должен бы был измениться. Если мы этого еще не дождались, и о Суворове сохраняются в западных литературах неверные понятия, то причин тому много: оскорбленная национальная гордость; издавна усвоенная точка зрения на Россию и на все русское; слишком поверхностное знакомство с оригинальною личностью Суворова, о которой и в России имеются лишь смутные понятия; своеобразные свойства его военного дарования; наконец, едва ли не больше всего, его чудачество. О последнем будет говориться подробнее впоследствии.

Дабы показать, какого рода сведения о Суворове, вращавшиеся во время последней его войны, перешли в литературу, несмотря на очевидную их нелепость, достаточен будет один пример. Генуэзский антиреволюционный комитет будто бы обещал Суворову 7 миллионов франков, в виде содействия для изгнания Французов из Ривьеры, и фельдмаршал отвечал комитету письмом. Довольно привести заголовок этого письма: "Возвышеннейший, могущественнейший, превосходительнейший господин, граф Суворов, слуга Божий и угодника его Николая чудотворца, кавалер орденов Тигра, Скорпиона, Барса и св. Александра Невского, главнокомандующий австро-русскими войсками в четырех частях света, в странах австралийских и иных, если какие существуют, поборник царей, разрушитель республик, архимандрит и епископ греческой церкви, представитель четырех орденов римского исповедания, архикатолик и прочая, и прочая, и прочая" 10. Очевидно, письмо есть просто карикатура на Суворова и на издаваемые под монархическим правлением документы, а появление этого выдуманного послания в одном из современных французских журналов объясняется революционными тенденциями. Но остается не вразумительным, каким образом эта карикатура была принята за чистую монету и попала в мемуары правительственного лица, изданные четвертью столетия позже?

Конечно не всякий иностранный писатель принимает подобные "документы" за исторический материал, но зато мало кто из них решается идти прямо наперекор общесложившимся понятиям о русском полководце, хотя бы эти понятия он не разделял. Для доказательства, к каким ухищрениям прибегают критики Суворова, чтобы не поставить его на слишком высокий пьедестал, приведем тираду из одного позднейшего о нем сочинения. "Когда воспроизводишь портрет Суворова", говорит автор: "следует принять в расчет и вес его большой сабли. Тюренн, Конде, Фридрих, Наполеон носили шпагу; за Суворовым тащилась сабля, оружие солдатское; для обыкновенного человека различие тут не велико, но для философа огромное. Магомет носил саблю, Вашингтон шпагу. В шпаге есть что-то божественное; она и ранит, и убивает, но не терзает плоть, не уродует тело, не отсекает члены. Шпага красуется около весов юстиции; рука архангела подымает к небесам пламенное лезвие шпаги же. Сабля, при ударе, наклоняется к земле; она более шпаги удалена от головы и сердца" ⁶. Любопытно знать, чем бы автор указываемой книги заменил свое рассуждение, если бы ему было известно, что Суворов носил иногда саблю, иногда подобие тесака, а иногда и ровно ничего, кроме нагайки?