Император Павел был чрезвычайно рад, что его подданный, предводитель русских войск, сделался предметом такого внимания и отличий, что и высказал в любезном рескрипте на имя Сардинского короля, благодаря его за великодушную оценку заслуг Суворова и русской армии. И самому Суворову Государь выразил по этому поводу свое благоволение, как бы не желая упустить случая - сделать ему приятное. Дозволив принять отличия, пожалованные Карлом Эммануилом, Государь написал: "чрез сие вы и мне войдете в родство, быв единожды приняты в одну царскую фамилию, потому что владетельные особы между собою все почитаются роднею".

Не только Россия и Италия чествовали русского полководца и восторгались при его имени; в Англии он тоже сделался первою знаменитостью эпохи, любимым героем. Этому отчасти способствовали прославленные странности Суворова, и Англичане, между которыми столько эксцентриков, смотрели в то время на причуды и выходки Суворова довольно благосклонно. Газетные статьи, касающиеся Суворова и его военных подвигов, появлялись чуть не ежедневно; издавались и особые брошюры с его жизнеописаниями, и карикатуры, способные вызвать улыбку и теперь. На одной он изображен в виде маленького, коренастого человека с огромной пастью; втыкая вилку в толпы Французов, пеших и конных, он пожирает их разом десятка по полтора и по два, целиком, с одеждою и оружием, так что изо рта его торчат ноги, головы, шляпы, сапоги, ружья и проч. На другой карикатуре торжествующий Суворов надел петли на всех пятерых французских директоров, которых и ведет в Россию; у них на лице забавно изображены ужас и отчаяние, а он, совершенно спокойный и самодовольный, держит веревку и толстыми, коротенькими своими ногами, в сапогах с длиннейшими шпорами, марширует тихим шагом, покуривая трубку и не оглядываясь на своих пленников ². Имя Суворова сделалось даже предметом моды и коммерческой спекуляции; явились Суворовские прически, Суворовские шляпы, Суворовские пироги и проч. В театрах пели в честь его стихи, на обедах пили за его здоровье; по словам русского посланника в Лондоне, графа С.Р. Воронцова, Суворов и Нельсон были "идолами английской нации, и их здоровье пили ежедневно в дворцах, в тавернах, в хижинах". По его же словам, на всех официальных обедах, после тоста за здоровье короля, провозглашалась здравица Суворову; мало того, однажды, после смотра Кентской милиции и волонтерам, когда лорд Ромней угощал короля и все 9,000-ное войско обедом, король провозгласил первый тост за здоровье Суворова ³.

Суворовские портреты пошли теперь сильно в ход. С.Р. Воронцов обратился к Суворову с просьбою - выслать свой профиль для награвирования и когда получил желаемое, то благодарил в выспренних выражениях, говоря, что ему, Воронцову, не дают покоя, все неотступно просят портрет, все жаждут иметь изображение героя. Тоже самое происходило почти во всей Европе. Известный корреспондент Екатерины II Гримм, находившийся в 1799 году русским резидентом в Брауншвейге, пишет С.Р. Воронцову, что принужден постоянно принимать целые процессии желающих взглянуть на миниатюрный портрет Суворова, подаренный ему, Гримму, Суворовым после последней Польской войны, и теперь, вследствие не прекращающихся просьб, заказал с портрета гравюру. В России слава Суворова доведена была патриотическим чувством до апогея; он составлял гордость своего отечества; в современной корреспонденции беспрестанно наталкиваешься на слова: "приятно быть русским в такое славное для России время". Как ни щедро император Павел награждал Суворова, но русскому обществу всего этого казалось мало; ожидали чего-нибудь особенного, доселе не бывалого, и на этот предмет носились разные слухи. Дело не ограничилось одной молвой: в московском воспитательном доме напечатали рисунок новой звезды, якобы учрежденной Государем для пожалования собственно Суворову, и рисунок этот продавался по 25 коп. за экземпляр, а так как ничего подобного не предполагалось и слух пущен был ложный, то приказано было разыскивать выдумщика ⁴.

Таким образом Суворов, сидевший в Асти, был предметом всеобщего любопытства, изумления и чуть не благоговения в антиреволюционной Европе, а в революционной Франции возбуждал ужас; там весьма многие считали неизбежным скорое вторжение русского полководца в пределы республики, и составлялись пари на счет продолжительности срока, нужного ему, чтобы достичь Парижа. Эти два хора друзей и врагов, благоприятелей и зложелателей, были явлением естественным; ненормальным представлялось лишь отношение к делу Австрийского правительства, Больше всех была обязана Суворову Австрия, а от Австрийского императора Суворов не видел еще ничего, кроме комплиментов и крупных неприятностей. В документах того времени беспрестанно встречаются указания на это обстоятельство; даже в переписке лиц дипломатического мира оно нередко служит предметом недоумения и негодования.

Имея в Асти досуги, Суворов по своему неизменному правилу занимался обучением войск; цепь учений, маневров, смотров не прерывалась. В лагерь стекались толпы любопытных; они с напряженным вниманием производили над русскими войсками наблюдения, силясь уловить в их устройстве и порядке службы тайну постоянных побед. Не ограничиваясь школою учебного поля, Суворов продолжал давать австрийским генералам наставления в военном деле. Совершенно верно относя поражение Штрауха и Рогана раздроблению их сил, Суворов указывал Гадику, что его 13,000-ный корпус слишком разбросан, ибо в главном отряде остается всего два батальона; что кордонная линия всегда может быть опрокинута, потому что неприятель по своему усмотрению выбирает один пункт для нападения; что все пути и тропинки следует занимать не для упорной их защиты, а только для наблюдения, дабы дать время сосредоточенным главным силам поспеть на встречу противника, где потребуется. Барону Краю Суворов писал, что "ни одного поста не должно считать крепостью; нет стыда уступить пост превосходному в числе неприятелю; напротив, в том и состоит военное искусство, чтобы во время отступить без потери; упорное же сопротивление для удержания иного поста стоило бы дорого, между тем впоследствии придется все-таки отдать его превосходному неприятелю.... Уступленный пост можно снова занять, а потеря людей невозвратима; нередко один человек дороже самого поста".

Из этих коротеньких инструкций видно, как здраво смотрел Суворов на кордонную войну, излюбленную Австрийцами. В письмах своих Разумовскому он тоже не раз говорил про фальшивое направление их военного искусства и упоминал про "знаменитый Лассиев кордон" в последнюю Турецкую войну, который Турки прорывали когда хотели и где хотели. Приведенные наставления доказывают, что Суворов вовсе не требовал одоления неприятеля всюду, при всякой встрече, во что бы то ни стало, как это многие полагают. Он только не вводил отступательный принцип в обучение войск, как начало деморализующее, и оттого, в беседах с людьми противоположной военной школы, стоял в качестве военного педагога безусловно за свою наступательную теорию, не допуская иногда и таких изъятий, которые сам делал на практике. Однажды Мелас, будучи раздражен сарказмами Суворова на счет ретирад, сказал ему с досадой: "да, я ведь и забыл, что вы генерал Вперед". Суворов отвечал ему: "правда, вперед; но иногда оглядываюсь и назад, однако не для того, чтобы бежать, а чтобы напасть". Все это Меласу и другим было не вразумительно, и уроки Суворова принесли некоторую пользу лишь на то время, как он командовал Австрийцами, дальне же не пошли. Он был слишком оригинален для рутинеров и педантов. Он сам говорит в одной коротенькой записке, написанной перед выступлением из Италии: "у меня правило - атаковать, не обороняться и слабому отряду благовременно уступать сильнейшему; но методику я вывесть не мог" ⁵.

И в Асти, и в Александрии, и в других местах продолжительного пребывания, Суворов вел свой обычный образ жизни, с незначительными лишь изменениями, которые вызывались обстоятельствами. Вставал он чуть свет, несколько раз в день обливался холодною водой, ходил одетый в легкую летнюю материю, обедал в 8 часов; работал в кабинете прилежно и много. Его посещали довольно часто, особенно в последнее время, иностранцы, преимущественно Англичане, люди родовитые или высоко стоящие; он с ними беседовал о предметах литературы, современной политики, военного дела. Беседа велась преимущественно за столом, оттого зачастую обедало у Суворова много приглашенных; он даже переносил срок обеденного времени с 8 на 9 часов утра, говоря с забавною серьезностью, что этого требует приличие, так как Англичане садятся за стол позже всех европейцев. Обеденное время служило для Суворова отдыхом и развлечением; он был за столом весел, разговорчив, шутлив, засиживался долго, иногда часа по три, и оттого зачастую съедал и выпивал лишнее. К концу обеда Суворов обыкновенно начинал дремать, так что кто-либо из адъютантов подходил к нему и напоминал, что время вставать из-за стола, или камердинер Прохор толкал его без церемонии под бок, говоря: "пора, сударь, спать". Имели они также полномочие - удерживать хозяина от излишества в еде и питье, только это право, или лучше сказать щекотливая обязанность, не всегда исполнялось с успехом ¹.