В службе завелась надоедливая, мертвящая мелочность; в мелочах путались начальники, из мелочей не мог выбраться солдат. Все шло за предмет первостепенной важности, заднего плана не существовало, сущность дела улетучивалась. Сам Государь, бывая ежедневно на разводах, снисходил до того, что приезжал на место развода заранее, назначал линию фронта, после развода присутствовал при смене главного караула в зимнем дворце. Присылаемые Государем инспекторы имели возможность поверять лишь строевое уставное ученье, знакомиться с внешним видом войск, т.е. ревизовать то, что бросалось прямо в глаза. Доискиваться до сути им было недосужно, да и многие ли из них понимали эту суть, выйдя из узкой гатчинской школы? À между тем они, пользуясь неограниченным доверием Государя, были так сказать решителямм судеб, безапелляционными судьями. Стройность, точность, однообразие во всем, — вот чего недоставало Екатерининским войскам при первом взгляде и чем, наоборот, отличались гатчинские войска цесаревича; этот идеал и преследовался инспекторами-гатчинцами. Развились разные ухищрения и уловки. Так, при прохождении одного конного полка чрез Ригу, при недостатке новых высоких сапог, кои не успели заготовить, людям были надеты на правую ногу новые сапоги, а на левой — красовались старые, Уловка удалась, но куплена она дорогой ценою — заговором полкового командира и офицеров с солдатами, чтобы обмануть начальство. И такое безнравственное отношение к делу коренилось в самом характере требований; оно развивалось самим законом, который плодил на своих страницах мелочность ненужную, иногда неисполнимую. Устав предписывал например офицерам иметь сюртуки, зимой подбитые байкою, а летом — стамедом, «по не иметь для сего двух сюртуков». Правило об обеденных столах генералитета, на время полевых кампаний, назначало число столов, блюд и кувертов даже у фельдмаршала; прочим генеральским чинам эти цифры точным образом соответственно уменьшались, а ужины запрещались под опасением вычетов из жалованья ²³. Увлечение мелочами и подражательностью доводило до неуважения к существенному, вело к переменам, затрагивавшим предание и историю. Чтобы больше сроднить войска с их знаменами, Петр Великий дал каждому полку название по имени русских городов и земель; теперь это было изменено, и полки назывались по имени своих шефов. После Голландской экспедиции 1799 года, русский посланник в Англии обходя наших больных в портсмутском госпитале, спросил одного из них, какого он полка. «Не знаю», отвечал солдат: «прежде был такого-то, а потом какому-то немцу дан полк от Государя». Это «незнание» заключало в себе нечто такое, чего не должно быть в армии, во всяком случае — был ли ответ насмешлив или простодушен. «Не знали» не одни солдаты, а иногда и высшие начальники. В Праге, на обратном пути в Россию из Швейцарии, Суворов спросил вновь назначенного ординарца, какого он полка. «Драгунского Шепелева», — был ответ. «Я этого не знаю», — возразил Суворов: «как полк назывался прежде?» — «Петербургский», — отвечал ординарец. «А знаю, знаю», — сказал Суворов: «славный полк» и т. д. Вообще производившиеся перемены, особенно по предмету строевого образования, должны были возбуждать в войсках недоумение, для чего все это делается. Мирной гвардии, к тому же слитой с гатчинскими войсками, недоумевать было не над чем; не даром же, по свидетельству современника, в начале царствования Павла, Суворов переставал уже в столице слыть за знатока службы. Но боевым армейским войскам, понимавшим разницу между мирными и военными условиями службы, педантические требования нового устава несомненно представлялись не вразумительными. Им не могло придти в голову, что их тридцатилетние победы ничего не значат, а между тем так выходило. На донесение одного местного инспектора о неполучении до сего времени (1797 г.) одним полком медалей за пражский штурм, Павел I отвечал: «медалей за пражский штурм бывшим на нем отпущено не будет, понеже я его не почитаю действием военным, а единственно закланием жидов». Не объявить это полку, значило оставить справедливую претензию без удовлетворения и даже без объяснения; передать солдатам причину неотпуска медалей точными словами рескрипта, значило сделать еще гораздо более вредное.

Хорошо еще, если Павел I написал это сгоряча (незадолго перед тем Суворов был послан в ссылку) и потом свое решение изменил, но едва ли такое предположение справедливо, потому что взгляд Государя на военное дело образовался под особенным углом, и Суворовское военное искусство он должен был ценит очень не высоко. В таком случае в результате опять являлось незнание со стороны войск, чего от них требуют. Скорость и горячность Павла I давали к тому беспрестанные поводы, если не войскам, то начальствующим лицам, и ставили их в невозможность уберечься от поступков, не угодных Государю. Издано было правило, чтобы унтер-офицеров из дворян производить в подпоручики по способностям и достоинствам, «притом не безобразных». Один из инспекторов, вероятно под страхом возможного взыскания, представил, что поручик Рагузин горбат, а потому к полевой службе не способен. «На это я вам замечу», — пишет ему Государь: «что многие весьма хорошие полководцы были в таком же состоянии, что ни мало не препятствовало им продолжать службу». В конце приписано собственноручно: «я и сам горбат, хотя я и не полководец» ²⁴.

Страх был главным двигателем службы; из страха последовало донесение о горбатом, из страха генерал-лейтенант Загряжский не пошел на инспекторский смотр, как было сказано выше. Все и от всего трепетало; участник пражского штурма уверяет, что шел с полком на смотр с ужасом, которого не испытывал, идя на штурм. Никто не был уверен в завтрашнем дне; беда налетала нежданно-негаданно. Внешняя дисциплина процветала, но внутренняя была потрясена в глубине её основ; уважение к старшим потеряно, потому что всех уравнивали вспышки гнева или болезненное проявление подозрительности Павла И. Громадные заслуги сводились к нулю, достоинство не принималось в расчет, даже недавние милости и благоволение Государя ничего не значили в этой азартной игре счастья и несчастья. Вместо того, чтобы бережно регулировать инициативу и самодеятельность, их подсекли в самом корне; требовались только послушание и исполнительность. Служба впадала в карикатуру: на лекциях у гатчинских наставников учились боевые генералы; старые победоносные вожди встречали не нюхавших пороха штаб-офицеров — мальчиков с рапортами и представляли им свои полки. Офицеры или тяготились службой и сотнями ее оставляли, рассчитывая убраться до большой беды, или подчинялись своему жребию с тупым чувством равнодушие ко всему, или же выказывали к ней явное пренебрежение, пускаясь на разные шалости и проказы, осмеивавшие вновь заведенные порядки.

А между тем, эти новые порядки прививались очень туго, исключая разве одной гвардии, и вовсе не из-за недостатка доброй воли. Служили тогда долго, служебные правила, привычки и злоупотребления въедались глубоко, и отрешиться от них было трудно. Вводимые по всем отраслям преобразования представлялись хаосом, где разобраться было делом непосильным для людей, лишившихся самообладания, а боязнь кары, страх беды — только увеличивали суматоху и заставляли терять голову. И кары не медлили, разражаясь по всем направлениям. В 4 года и 4 месяца царствования Павла I, уволено, отставлено и выкинуто из службы 7 фельдмаршалов, более 300 генералов и свыше 2,000 штаб и обер-офицеров, а вся армия едва доходила численностью до 400,000 человек.

В прежнее время Павел Петрович говорил и писал не то, что теперь делал. Он указывал на необходимость незыблемого закона для воспитания военного сословия, дабы начальствующим не было повода к произволу и дабы все, не предусмотренное законом, решалось верховною властью. Теперь он сам колебал обаяние и непогрешимость этой власти таким страстным образом действий, который вносил в умы смущение, в сердца трепет и олицетворял власть в виде капризов воли, порывов гневливой души. Прежде, осуждая военные реформы Екатерины, он писал, что «часто ищут лучшего, теряют оттого хорошее, пороча все, что было, когда надо исправить только худое»; ныне поступал несравненно радикальнее своей матери. Будучи цесаревичем, он писал Петру Панину: «покойный мой отец вступил на престол и принялся заводить порядок, но стремительное его желание — завести новое, помешало ему благоразумным образом приняться за оный; прибавить к сему должно, что неосторожность может быть была в его характере, и от ней делал вещи, наводящие дурные импрессии, которые соединившись с интригами против его персоны, а не самой вещи, погубили его и заведениям порочный вид старались дать... Чего интрига не в состоянии повести, если благоразумие, осторожность и твердость духа не противустоят ей». Сделавшись Императором, Павел I стал образом своих действий отвергать именно эти принципы ²⁵.