Она не жаловалась. Она понимала, что в более спо­койные и благоприятные времена ей могли и этого не доверить. Но это едва ли придавало ей какую‑либо исклю­чительность: пятьдесят процентов всего медицинского персонала закончили университеты с баллами, поместив­шими их в нижнюю половину своего класса. Но сейчас это не имело такого значения, как раньше.

Но даже сейчас иерархия существовала. Плющевики[92], нобелевские лауреаты, Моцарты от биологии – все они уже давно взошли на небеса, взлетев на крыльях УЛН, и теперь работали вдали от всех, в комфорте, пользуясь самыми передовыми технологиями, готовые спасти то, что осталось от мира.

Уровнем ниже располагались «беты»: основательные, надежные «шинковалыцики» генов, гель‑жокеи. Здесь не держали победителей, но за ними не тянулась история исков о некомпетентности. Эти люди трудились в замках, которые выросли вокруг каждого источника надежды на спасение, расположенных вдоль фронта борьбы с Бетагемотом. Линия генетической сборки, извиваясь, прохо­дила через все эти фортификации, подобно какому‑то извращенному пищеварительному тракту. Больных и уми­рающих заглатывали на одном конце, и они проходили через петли и кольца, где от них отщипывали кусочки, кололи, травили полной противоположностью пищева­рительных ферментов: генами и химикалиями, которые пропитывали разжижающуюся плоть, чтобы сделать ее вновь целой.

Прохождение через кишки спасения было делом не­легким: восемь дней с момента приема внутрь до дефека­ции. Линия вышла длинной, но не широкой: экономию на масштабах трудно реализовать в условиях посткор­поративного общества. Лишь очень малую часть зара­женных можно было иммунизировать. Жизнь этих не­многочисленных счастливчиков полностью зависела от надежных, ничем не примечательных рабочих пчел вто­рого уровня.

А еще была Така Уэллетт, которая уже едва помнила, когда входила в их рой. Если бы не тот злосчастный, бес­печно выполненный раздел протокола деконтаминации, она сейчас все еще работала бы на генетической сборке в Бостоне. Если бы не эта незначительная оплошность, Дейв и Крис могли бы остаться в живых. Но кто мог знать наверняка? Остались только сомнения и бесконеч­ные «что, если». А еще угасающие воспоминания о дру­гой жизни, жизни врача‑эндокринолога, жены и матери.

Сейчас она была просто пехотинцем, патрулирующим отдаленные места в подержанной передвижной клинике и дешевыми, просроченными чудесами. Ей уже не платили много месяцев, но это ее не трогало: полный пансион предоставили ей даром, да и в Бостоне ее никто не ждет с распростертыми объятиями: она, может, и обладает им­мунитетом к Бетагемоту, но вполне способна стать пере­носчиком заразы. Но и это ее тоже не волновало. Работа занимала все время. Она сохраняла Таке жизнь.

В конце концов еще дышащий труп молча сошел с дистанции. Пришедшие ему на смену соперники уже не так страшно тыкали Уэллетт носом в бесплодность ее работы. Последние несколько часов она обрабатывала, в основном, опухоли, а не жертв болезни. Странно, конеч­но, на таком‑то расстоянии от ПМЗ. Но раковые опухоли можно было вырезать. Простое дело, задача для дронов. Такие операции она проводила блестяще.

В общем, так Уэллетт и сидела, раздавала мультики‑ назные ингибиторы ангиогенеза[93] и ретровирусы на фоне увядающего, болезненного пейзажа, где сама ДНК была на пути к исчезновению. Если приглядеться, кое‑где до сих пор виднелась зелень. Весна, в конце концов. Зи­мой Бетагемот обычно слегка отступал, давая старожилам шанс каждый новый год цвести и расти, а, когда прихо­дило тепло, наноб возвращался и душил конкурентов на корню. А штат Мэн находился от первоначального тихо­океанского заражения очень далеко, дальше уже приходи­лось мочить ноги, а также обзавестись кораблем и при­личным шифратором, чтобы сбросить ракеты со следа.

Сейчас, правда, под обстрел евроафриканцев можно было попасть и на суше. Когда‑то они стреляли только по объектам, пытавшимся пересечь Атлантический океан; но после Пасхи нанесли несколько ракетных ударов и по континенту: похоже, там у кого‑то сильно чесались руки по поводу более эффективных мер сдерживания. Удиви­тельно, что песок на всем побережье еще не превратился в стекло. Если верить официальным сообщениям, оборо­нительные сооружения Северной Америки пока отража­ли самые худшие атаки. Тем не менее, защита долго не продержится.

Россини уступил место Генделю. Очередь к Таке уве­личивалась. На место каждого принятого ею пациента приходили еще двое. Пока беспокоиться не о чем: су­ществовала критическая масса, некий порог личной от­ветственности, до которого толпа никогда не выходила из‑под контроля. А сегодня клиенты выглядели так, что, даже если спровоцировать, сил на погром у них просто не хватило бы. По крайней мере фармы перестали тре­бовать деньги за лекарства, которые она применяла и раздавала больным. Конечно же, они этого не хотели: эй, неужто кто‑то думает, что исследования и разработка всех этих чудодейственных эликсиров ничего не стоит? Просто у них не осталось выбора. Даже немногочислен­ная толпа может натворить немало бед, если требуешь платить вперед.

Предплечье величиной со ствол дерева, обезображен­ное привычными хворями: лепрозный серебристый от­тенок первой стадии Бетагемота, редкие меланомы и...

«Секунду. А вот это странно». Припухлость и краснота походят на инфекцию от укуса насекомого, но вот ранка...

Така посмотрела в лицо пациенту. Мужчина с грубой кожей примерно пятидесяти лет взглянул на нее в от­вет: белки его глаз усеивали кровавые точки лопнувших капилляров. На мгновение Уэллетт показалось, что он своей тушей заслонил свет, но нет... это незаметно под­крались сумерки, пока она была занята с предыдущими пациентами.

– Кто вас покусал? – спросила Така.

– Клоп какой‑то. – Он покачал головой. – На про­шлой неделе, кажется. Чешется страшно.

– Но тут четыре отверстия

Два укуса? Две пары мандибул у одного клопа?

– У него еще десять ног было. Очень странная хрень. Я их уже видел тут несколько раз. Правда, раньше меня не кусали. – Он неожиданно взволнованно прищурил свои красные глаза. – А что, оно ядовитое?

– Похоже, нет. – Така ощупала опухоль. Пациент поморщился, но что бы его ни покусало, после себя оно, кажется, ничего не оставило. – Ничего серьезного, если, конечно, вас покусали именно на прошлой неделе. Я могу дать вам что‑нибудь против инфекции. Это в общем‑то мелочь, если сравнивать...

– Да, – ответил пациент.

Она нанесла на опухоль немного антибиотика.

– Я могу сделать укол антигистамина, – сказала она, словно извиняясь, – но боюсь, эффект от него будет не­продолжительным. Если потом вас станет донимать зуд, пописайте на опухоль.

– Что сделать ? Пописать?

– Моча наружно ослабляет зуд, – объяснила Така. Она протянула ему заряженную кювету; мужчина, как обычно, пожертвовал свою кровь. – Теперь, если вы про­сто...

– Я знаю, что надо делать.

От одной стороны лазарета до другой шел тоннель: слегка сплющенный цилиндр, в котором мог поместить­ся человек, он походил на пару ртов, расположенных на разных концах, соединенных горлом с датчиками внут­ри. Из ближайшей пасти торчала койка, напоминающая распухший прямоугольный язык. Пациент улегся на него, фургон слегка накренился под его весом. С электриче­ским жужжанием кровать втянулась внутрь. Медленно и плавно человек скрылся в одном отверстии и показался из другого. Ему повезло больше, чем некоторым. Иногда больных втягивало в тоннель, но наружу они так и не показывались. Труба служила еще и крематорием.

Така одним глазом следила за показаниями томогра­фа, другим – за анализом крови. Время от времени она с беспокойством переводила взгляд на растущую очередь больных.

– Ну как? – донесся с другого конца фургона голос мужчины.

Судя по всему, она его уже осматривала. Вторичные модификации уже принялись за его клетки.