– Я вам на хрен не нужен, – скрежещет Бханде­ри. – Все забыл.

– Вспомнишь.

Должен вспомнить!

– Ты не знаешь... ничего не знаешь про... нас.

– Немножко знаю.

– Нет.

– Я знавала одного... вроде тебя. Он вернулся.

Это почти ложь.

– Отпусти меня. Пожалуйста.

– Потом. Обещаю.

Она оправдывает себя на ходу и ни на минуту себе не верит

Лени помогает не только себе, но и ему. Оказывает ему услугу. Спасает от образа жизни, неизбежно ведущего к смерти. Гиперосмос, синдром слизистого имплантата, отказ механики. Рифтеры – чудо биоинженерии. Благо­даря несравненному устройству гидрокостюмов они мо­гут даже гадить на природе – но для разгерметизации вне атмосферы подводная кожа предназначена не была. А отуземившиеся то и дело снимают маски под водой, впускают через рот сырой океан. И он разъедает и загряз­няет внутренний раствор, защищающий их от давления. Если проделывать это достаточно часто, рано или поздно что‑нибудь испортится.

«Я спасаю тебе жизнь», – думает она, не желая про­износить этого вслух.

«Хочет он того или нет», – отвечает из памяти Алике.

– Свет! – хрипит Бхандери.

В темноте перед ним проступают отблески, уродуют идеальную черноту мерцающими язвами. Бхандери ря­дом с Кларк напрягается, но не убегает. Она уверена, что он выдержит – всего две недели назад она застала его в головном узле, а чтобы попасть туда, ему пришлось вытерпеть более яркие небеса. Не мог же он за столь ко­роткий срок так далеко уйти?

Или тут другое – не ровный ход, а резкий скачок? Может быть, его беспокоит вовсе не свет, а то, о чем свет ему теперь напоминает?

«Бабах! Взрыв».

Призрачные пальцы легонько постукивают по имплантатам Кларк. Кто‑то впереди прощупывает их со­наром. Она берет Бхандери под руку, держит деликатно, но твердо.

– Рама, кто‑то...

– ...Чарли, – жужжит Бхандери.

Перед ними всплывает Гарсиа в янтарном сиянии, омывающем его со спины и превращающем в привиде­ние.

– Твою мать, ты его нашла! Рама, ты тут?

– Клиент...

– Он меня вспомнил! Охрененно рад тебя видеть, дружище. Я думал, ты уже покинул сей бренный мир.

– Пытался. Она меня не пускает.

– Да, мы все извиняемся, но твоя помощь очень нуж­на. Только ты не напрягайся, чувак. У нас получится. – Он оборачивается к Кларк. – Что нам понадобится?

– Медотсек готов?

– Одна сфера загерметизирована. Вторую оставили на случай, если кто сломает руку.

– Хорошо. Свет придется выключить – во всяком случае, на первое время. Даже наружное освещение.

– Легко.

– ...Чарли... – щелкает Бхандери.

– Я тут, дружище.

– ...будешь моим техником?

– Не знаю. Могу, наверное. Тебе нужен техник?

Маска Бхандери поворачивается к Кларк. В его манере

держаться что‑то резко изменилось.

– Отпусти меня.

На этот раз она подчиняется.

– Сколько я не бывал внутри? – спрашивает он.

– Думаю, недели две. Самое большее, три.

По меркам рифтеров, это хирургически точная оценка.

– Могут быть... трудности, – говорит им Бханде­ри. – Реадаптация. Не знаю, смогу ли я... не знаю, в ка­кой степени я смогу вернуться.

– Мы понимаем. – жужжит Кларк. – Только...

– Заткнись. Слушай. – Бхандери дергает головой – движение рептилии, уже знакомое Кларк. – Мне пона­добится... толчок. Помощь в начале. Ацетилхолин. Еще... тирозингидроксилаза. Пикротоксин. Если я развалюсь. Если начну разваливаться, вам придется мне это ввести. Поняли?

Она повторяет:

– Ацетилхолин, пикротоксин, тиро... м‑м...

– Тирозингидроксилаза. Запомни.

– Какие дозы? – спрашивает Гарсиа, – и как вво­дить?

– Я не... черт, забыл. Посмотри в медбазе. Макси­мально рекомендованная доза для всего, кроме гидрокси... лазы. Ее вдвое больше, наверное. Думаю, так.

Гарсиа кивает.

– Еще что‑нибудь?

– О да, – жужжит Бхандери. – Будем надеяться, я вспомню, что вообще...

У Элис Джовелланос были свои представления о том, как надо извиняться.

«Ахилл, – начала она, – ты иногда такой кретин, что поверить невозможно!»

Он не сделал распечатки. Не нуждался в этом. Он был правонарушителем, затылочные участки коры постоянно работают в ускоренном режиме, способности к сопостав­лению и поиску закономерностей, словно у аутиста. Он один раз прокрутил ее письмо, посмотрел, как оно ухо­дит за край экрана, и с тех пор перечитывал сотню раз в воспоминаниях – не забыв ни единого пикселя.

А сейчас он сидел, застыв, как камень, и ждал ее. Ночные огни Садбери бросали размытые пятна света на стены его номера. Слишком многое просматривается с ближайших зданий, отметил Ахилл. Надо будет к ее при­ходу затемнить окна.

«Ты прекрасно знаешь, чем я рисковала, когда вчера тебе призналась, – диктовала программе Элис. – И ты знаешь, чем я рискую, отправляя тебе письмо, – оно автоматически удалится, но наши уроды могут просканировать что угодно, если захотят. И это часть проблемы, вот почему я вообще решилась тебе помочь...

Я слышала, как ты говорил о доверии и предательстве, и может, в некоторых твоих словах больше истины, чем мне хотелось бы. Но разве ты не понимаешь, что спра­шивать тебя заранее не было никакого толку? Пока на сцене Трип, ты не можешь дать ответа сам. Ты наста­иваешь, что тут я ошибаюсь, талдычишь о судьбоносных решениях, которые принимаешь, о тысячах переменных, которыми жонглируешь, но, Ахилл, дорогой мой, кто тебе сказал, что свободная воля – это всего лишь какой‑то сложный алгоритм?

Я знаю, что ты не хочешь терять объективности. Но разве порядочный честный человек – не страж самому себе, ты об этом не думал? Может, совсем и необязательно позволять им превращать себя в большой условный реф­лекс. Просто ты сам хочешь этого, ведь потом ты ни за что не несешь ответственности. Так легко, когда не надо принимать решений самому. Это почти как наркотик. Мо­жет, ты на него подсел, а сейчас у тебя синдром отмены».

Она так в него верила. И верила до сих пор: собира­лась прийти сюда, ни о чем не подозревая. Номер с за­щитой от наблюдения обходится не дешево, но старший правонарушитель свободно мог позволить себе категорию «суперприватность». Система охраны в этом здании не­проницаема, беспощадна и начисто лишена долговремен­ной памяти. После ухода посетителя о нем не остается никаких записей.

«В общем, то, что они украли, мы вернули. И я хочу тебе рассказать, что конкретно мы сделали, потому как невежество порождает страх, и все такое. Сам знаешь. Ты в курсе насчет рецепторов Минского в лобных до­лях и что нейротрансмиттеры вины привязаны к ним, а ты воспринимаешь это как угрызения совести. Корпы создали Трип так: они вырезали из паразитов парочку генов, отвечающих за изменение поведения, и подпра­вили их: чем более виноватым ты себя чувствуешь, тем больше Трипа закачивается тебе в мозг. Он связывается с нейротрансмиттерами, которые в результате изменяют конформацию и фактически забивают двигательные пути, а у тебя наступает паралич.

В общем, Спартак – это аналог вины. Он взаимо­действует с теми же участками, что и Трип, но конформация у него немного другая, поэтому Спартак забивает рецепторы Минского, но больше не делает практически ничего. К тому же он распадается медленнее, чем обыч­ные трансмиттеры вины, достигает более высокой кон­центрации в мозгу и в конце концов подавляет активные центры простым количеством».

Он вспомнил, как щепки старинного деревянного пола рвали ему лицо. Вспомнил, как лежал в темноте, привя­занный к опрокинувшемуся на бок стулу, а голос Кена Лабина спрашивал где‑то рядом:

– Как насчет побочных эффектов? Естественного чувства вины, например?

В тот миг связанный, окровавленный Ахилл Дежарден увидел свою судьбу.

Спартак не удовлетворился тем, что разомкнул выко­ванные Трипом цепи. В этом случае еще была бы надеж­да. Он бы вернулся к старому доброму стыду, который и контролировал бы его наклонности. Остался бы непол­ноценным, но ведь таким он всегда был. А вот оставлять его душу без надсмотрщика было нельзя. Он бы спра­вился – даже вне работы, даже если б ему предъявили обвинения. Справился бы.