«Поле Бродмана 37».
– Что это за красные пятна? – спросила Кларк.
– Эти отделы мозга отвечают за зрение, – ответила кабина. – Могу я опустить щиток шлема, чтобы осмотреть глаза?
– Я ношу линзы.
– Роговичные накладки не помешают сканированию. Могу я приступить?
– Давай.
Щиток скользнул вниз. Сеть из крохотных бугорков пунктиром расчертила его внутреннюю поверхность. Гул машины глубоко отдавался в черепе Лени. Она начала считать про себя. Прошло двадцать две секунды, прежде чем щиток вернулся на место.
Сразу после надписи о 37‑м поле Бродмана появилась следующая: «Обл. желт, пятна НОРМ»[70] .
Жужжание стихло.
– Вы можете снять шлем, – объявила машина. – Каков ваш хронологический возраст?
– Тридцать два. – Она повесила шлем на крючок.
– Претерпевало ли ваше визуальное окружение значительные изменения в период от восьми до шестнадцати недель назад?
Целый год, проведенный в светоусиленных сумерках источника Чэннера. Путь на сушу ползком, вслепую по дну Тихого океана. А потом неожиданно яркое небо...
– Да. Возможно.
– В вашей семье были зафиксированы случаи инсультов или эмболий?
– Я... Я не знаю.
– Умирал ли недавно кто‑то из ваших близких?
– Что?
– Умирал ли недавно кто‑то из ваших близких?
Лени стиснула зубы.
– У меня недавно умерли все близкие мне люди.
– Менялось ли за последние два месяца давление окружающей вас среды? К примеру, находились ли вы на орбитальной станции или в негерметичном воздушном судне? Совершали ли вы погружения на глубину более двадцати метров?
– Да. Совершала.
– Во время дайвинга вы проходили декомпрессионные процедуры?
– Нет.
– Какова была максимальная глубина, на которую вы погружались, и сколько вы там пробыли?
Кларк улыбнулась:
– Три тысячи четыреста метров. Один год.
Кабина на секунду замолкла, но потом продолжила:
– Люди не могут пережить подъем с такой глубины без декомпрессии. Какова была максимальная глубина, на которую вы погружались, и сколько вы там пробыли?
– Мне не нужна декомпрессия, – пустилась в объяснения Лени. – Во время погружения я не дышу, все обеспечивали электри...
«Минуту...»
Она сказала, декомпрессии не было.
Разумеется, зачем? Пусть те, кто бултыхаются на поверхности, дышат из громоздких баллонов с кислородом, рискуя словить азотное опьянение или кессонную болезнь, если им случится залезть глубже положенного. Пускай они мучаются от кошмаров, в которых взрываются легкие и глаза, тускнея, превращаются в гроздья мясистых пузырей. У рифтеров был иммунитет к подобным неприятностям. Внутри станции Лени дышала, словно находясь на уровне моря, а снаружи не дышала вообще.
Не считая одного раза, когда ее буквально скинули с неба.
В тот день «Рыба‑бабочка» медленно опускалась сквозь темный спектр вод, из зеленого в синий, а потом и в бессветный мрак, истекая воздухом из тысячи порезов. С каждым метром океан все больше проникал внутрь подлодки, сжимая атмосферу в единственном пузыре с высоким давлением.
Джоэлу не нравился ее вокодер. «Я не хочу провести последнюю пару минут слушая голос машины», – сказал он тогда. А потому Лени осталась с ним, дыша. Когда пилот – продрогший, напуганный, измотанный ожиданием смерти – наконец открыл люк, они уже погрузились, наверное, атмосфер на тридцать.
А она стала в ярости прорываться на берег.
Это заняло много дней. Подъем происходил постепенно, его хватило бы для естественной декомпрессии, газ в венах, по идее, должен был спокойно выйти через альвеолярные мембраны – если бы работавшее легкое постоянно использовалось. А оно не использовалось: так что же тогда случилось со сжатым воздухом из «Рыбы‑бабочки», оставшимся в ее крови? Лени не умерла, а значит, его уже не было.
Газообмен не ограничивается легкими, вспомнила она. Дышит и кожа. Пищеварительный тракт. Не так быстро, конечно. И не так эффективно.
Может, недостаточно эффективно...
– Что со мной произошло? – тихо спросила она.
– Вы недавно перенесли две небольших эмболии в мозгу, которые периодически влияют на ваше зрение, – сообщила медкабина. – Скорее всего, ваш мозг компенсирует эти провалы сохраненными образами, хотя для уверенности мне хотелось бы понаблюдать такой эпизод в действии. Также недавно вы потеряли кого‑то близкого: скорбь может быть фактором, катализирующим высвобождение визуальных...
– Что значит «сохраненными образами»? Ты хочешь сказать, что это воспоминания?
– Да, – ответила машина.
– Чушь собачья.
– Нам жаль, что вы так себя чувствуете.
– Но ничего такого никогда не происходило, ясно? – «У этой железяки дерьмо вместо мозгов, почему я вообще с ней спорю?» – Я помню свое детство, твою ж мать. Я бы не смогла его забыть, даже если бы попыталась. А эти видения, они принадлежат кому‑то другому, они...
«...счастливые...»
– ...они другие. Совершенно другие.
– Долговременная память часто ненадежна. Она...
– Заткнись и просто все исправь.
– В этой кабине нет оборудования для микрохирургии. Я могу дать вам ондансетрон, чтобы подавить симптомы. Но вы должны понимать, что пациенты со столь обширной синаптической перестройкой могут испытывать различные побочные эффекты, такие как легкое головокружение...
Она застыла. «Перестройкой?»
– ...двоение в глазах, гало‑эффекты...
– Стоп, – оборвала Лени машину. Та замолчала.
На экране в основании мозга загадочно мерцало облако фиолетовых звезд.
Она коснулась их:
– Что это?
– Серия повреждений, нанесенных хирургическим путем, и сопутствующие им омертвевшие ткани.
– Сколько их?
– Семь тысяч четыреста восемьдесят три.
Лени перевела дух и даже слегка удивилась тому, насколько спокойна сейчас.
– Ты хочешь сказать, что кто‑то сделал у меня в мозгу семь тысяч четыреста восемьдесят три пореза?
– Следов физического проникновения нет. Раны соответствуют точечным микроволновым всплескам.
– Почему ты мне сразу не сказала?
– Вы попросили меня игнорировать любые данные, не имеющие отношения к вашим галлюцинациям.
– А эти... эти повреждения не имеют к ним отношения?
– Не имеют.
– Откуда ты знаешь?
– Большинство повреждений расположено в стороне от визуальных путей. А другие блокируют передачу образов, а не порождают их.
– Где расположены повреждения?
– Они находятся вдоль путей, связывающих лимбическую систему и неокортекс.
– Для чего используются эти пути?
– Они неактивны. Их функционирование прервали с помощью хирургических...
– Для чего бы они использовались, если бы были активны?
– Для активации долговременных воспоминаний.
«О боже. О боже».
– Мы можем еще чем‑нибудь вам помочь? – спросила кабина спустя какое‑то время.
Кларк сглотнула:
– А когда... как давно были нанесены эти повреждения?
– От десяти до тридцати шести месяцев назад, в зависимости от вашего среднего уровня обмена веществ после процедуры. Эта приблизительная цифра получена из анализа соответствующей рубцовой ткани и роста капилляров.
– Могла такая операция проводиться без согласия пациента?
Пауза.
– Я не знаю, как ответить на этот вопрос.
– Ее могли провести без обезболивающего?
– Да.
– Ее могли провести, пока пациент спал?
– Да.
– Пациент мог чувствовать, как формируются очаги поражения?
– Нет.
– Могло ли оборудование для такой процедуры размещаться, скажем, внутри ЯМРТ‑шлема?
– Я не знаю, – призналась кабина.
В медотсеке «Биб» такой был. Лени иногда пользовалась им после столкновений с местной фауной. Тогда на снимках никаких повреждений не отражалось. Может, их просто не показывали при тех установках, которые она использовала, и нужно было запросить какую‑то специальную проверку – тест или вроде того.
