И вот парадокс — вино то было белое. А морда стала красной. И не то чтоб он был алкоголиком. Или горьким пьяницей. Нет.

Сегодня он помянул друга. Однокашника. Они вместе, в одном взводе, в одном отделении, учились в училище. Они шесть лет назад приехали на Памир. Тянули лямку на соседних заставах. Потом Серега ушел в разведку. А друг уехал в Афган, на участок другого отряда.

Шло время. Они умудрялись не терять друг друга, изредка переписывались. Не очень часто, но дозванивались, общались. Подгадывали отпуска. Ездили в Крым, в Прибалтику. Погреть пузо, попить пива да отведать женской ласки. И вернуться к службе на кордон и за него.

Серега стал заместителем коменданта по разведке, а друга назначили заместителем командира десантно-штурмовой маневренной группы. Дослужились оба до капитанов. Не знаю, как насчет детей, но семьями оба так и не обзавелись. Не сложилось как-то.

А вчера Сереге позвонили и устало-буднично сообщили, что капитан Козик погиб на боевом задании. Тупо так.

Подробности? Да какие, на хрен, подробности, брат? Колонна на марше, шли в район боестолкновения, сидел на броне в каске, в бронике. Втянулись в «зеленку». Шальная пуля. В голову. Летальный исход.

Тупо, глупо и нелепо.

Серега покачивался, мотая головой, смотрел на горы и не видел их, а в голове шумело, свербило, царапало: «Витек, как же это? Как же ты так? Столько лет ни одной царапины, и вот приплыли… Почему? Зачем это?»

В отряде все, начиная с командира, знали, что у Сереги погиб друг. И его сегодня никто не трогал. Даже начПО. Сочувствовали. Шептались. Но не трогали. Сегодня Серега был «блаженным». День такой. Командир подписал ему краткосрочный отпуск, и завтра он улетал к Витьке на родину. Хоронить друга.

«Вот я стою. Живой. Точнее — чуть живой. Елки-метелки, палки-моталки… Пьяный, правда. Почти в ж… Но живой. А Витек того… Витек! Дружище! Ау-у-у!.. Был — и нету Витька. Неправда какая-то… Неуютность и тоска зеленая. Хрен знает что такое! Человека нет, а мы сидим, пьем. Чревоугодием занимаемся. Свинство, господи! Свинство, блинство и паскудство. А с другой стороны? Ему уже все равно, а у нас, у русских людей, традиция, понимаешь… Ежели без дури, то и можно, наверное, а? Я думаю — можно. Помянем? Помянем, конечно. Царствие небесное, Витек. Спи, дружище».

— Охмянин?!

«О! Здравия желаем, товарищ подполковник! Чем это мы не угодили „любимому“ особому отделу, если целый начальник обратил на нас свое внимание?»

— Я, товарищ подполковник!

— Ох-мя-нин, все пьете?

— Пью, товарищ подполковник. Но не все. Только водочку. Исключительно. Вот-с. Под огурчики-помидорчики. Сало опять же, м-да…

— Вижу. Все пропили? Честь, совесть, человеческий облик?! Вы посмотрите, на кого вы похожи? — Особист начинал заводиться. — Я ведь уже давно за тобой присматриваю! — неожиданно перешел он на «ты», — Еще с заставы, где вы с начальником твоим, Лешенькой, куролесили. И вообще, все вы разведчики — пьянь! Ведь ни хрена ж не делаете! Только «ханку» жрете. Пользуетесь, что командир к вам благоволит.

Вот и распустились. А тебя я вообще… Я говорил командиру, что нельзя тебя в разведку переводить. Тебя надо было вообще с границы убрать. Так нет же! Не послушали, настояли на своем, перевели тебя в отдел, алкоголика. А ты пьешь и клал с прибором на всех! Ты алкаш, Охмянин! Алкаш и разгильдяй. Подожди, дрянь! Я тебе еще устрою. Я тебе обещаю — будешь в скором времени в тылу, в самом распоследнем гнилом стройбате. Огурчики? Помидорчики? Ну-ну! Я тебе сделаю! Так напьешься — обыкаешься потом.

И… О, боже! Вот только что стоял красавец особист, пылал праведным гневом и клеймил позором — и вдруг… упал! Батюшки! Сам взял и упал. Вдруг. Упал некрасиво, согнувшись циркулем, подняв кучу пыли плотным задним «бампером».

И стало тихо-тихо. Только катилась прямо в грязный арык по неожиданно безлюдной аллее его модная, с высокой тульей фуражка да клацала «отрихтованная» челюсть.

Серега, трезвый как стекло, резко сорвался с высокого старта и догнал фуражку. Отряхнул ее об колено и, помогая встать «катапультированному» в одночасье подполковнику, участливо молвил:

— Вот. Вот я пью, а меру знаю. А вы на ровном месте… к-хм, споткнулись. Так ведь и убиться недолго, товарищ подполковник. Зубы-то целы? Вот и ладно. Вам помочь? Так-так-так, встаем, встаем. Вот, фуражечка.

— Ф-фука, я тебя поф-ф-ажу, гаденыф-ф!

— Не докажешь, ублюдок! Не докажешь, да и побоишься. Я в отпуске. И у меня друг погиб. Все знают — значит, имею право. А ты?.. Я тебе так скажу: не бери меня «за здесь», я — вся такая! А впредь думай, что говоришь! Нельзя так с людьми. Не по-божески. Сволочизм это. Ну, помочь, что ли?

— Да иди ты, ф-фука.

Вот и живет же, гнида. А Витьки больше нет. Кончился Витька. Или это справедливо?

Юра был в шоке. Я бы даже сказал в ступоре. В состоянии, близком к коме. От полной потери чувств его пока еще удерживали водка и основательно теплая и радушная компания.

Водки было много. Когда на единственной гитаре добрыми, но сильными руками ветеранов «гондурасской революции» была оборвана последняя струна, Юра взорвался:

— Козлы! (Браво, Юра!) Все козлы! (Брависимо!) Твари! (Кто бы мог подумать?) Меня мама ждет, у меня жена, ребенок… (Поздравляем…)

— Мне командующий, — продолжал он, — лично (А вот это, брат, ты загибаешь!) обещал: «Соболев, два года — и вернешься обратно на Камчатку!» (Ой-е-ей, пошли понты!) На хрен мне не уперлась эта Средняя Азия! В гробу я видел этот Хорог, этот весь Горный Бадахшан! (А вот это ты зря! Зур, башан — Горный Бадахшан, понимаешь!)

Юре после вывода его маневренной группы из Афгана отцы-командиры различных уровней сказали, что все ранее командированные из других мест офицеры остаются для дальнейшего прохождения службы в краснознаменном Среднеазиатском пограничном округе. И теперь каждое утро Юра встречал начальника отряда на крыльце штаба с рапортом о переводе. И каждое утро желающие могли наблюдать, как командир рвет Юрин рапорт на мелкие кусочки и бросает в урну. Эта комедия продолжалась уже полтора месяца.

— Я хочу к морю, к океану! — орал Юрка — Я люблю Камчатку, я скучаю по сопкам, гейзерам, крабам и красной икре. (Юра, Юра, это жлобство!)

— Я даже ничего не имею против инея на кутикулах! Но мне не нравится… Нет, не так. Я ненавижу песок на зубах! (Гад, обидеть хочешь?)

— Козлы! (Так, все, он повторяется, похоже, пора прервать эту «песню прерий»…)

— Братцы, кто поближе? Плесните в кружечку нашего героя еще «пунша»! — простонал Саня Лахов — А то у него, наверно, в горле пересохло.

К слову, рецептура «Пунша восточного»: солдатский чайник, пачка чаю, стакан сахара, две бутылки водки, долить водой и вскипятить. Пить горячим.

— Саня, брось! Я же не жлоб! Но по-человечески обидно, да? Я ж не уволиться хочу. Я хочу Родине служить. Ну не климат мне тут! Я с детства, с детства жары не переношу. И потом — мне слово давали, что вернусь. А теперь что? Где справедливость, я спрашиваю, а?

— Да ладно, Юрок, не стони. Какая жара? Ты, дружок, жары еще не видел и не нюхал! Ну чем тебе здесь плохо? Смотри — тепло, фрукты, минеральные источники, чистый горный воздух. Да пальцев на двух руках не хватит все преимущества перечислить.

Но Юра был тверд, как член молодого лейтенанта в первом отпуске.

— Я сейчас напьюсь и пойду к командиру! Затею бузу прямо у него в кабинете, и он сам меня отсюда быстренько сплавит.

— Ага, сплавит. Точно. В Кара-Калу, в Серахс, в Туркмению. Вот там, Юра, жара! В пески, к скорпионам и фалангам! В Каракумы, блин!!! Причем легко! Коля вон уже шесть месяцев напивается и раз в неделю строго — бузит. И что? Один хрен — никто его не увольняет!