— Ну я не знаю… — немного сник Юрик. И после паузы тихим проникновенным голосом произнес — Только я вам так скажу, помяните мое слово, через месяц я отсюда уеду. Точно. Клянусь Аллахом, бля буду! Слово мое — крепче гороха!

Тут надо вам заметить, что на дворе шумел апрель…

А горы в апреле на Памире становятся такими красивыми! Сверху еще лежат белые снеговые шапки, атласные до блеска. Аж глаза слепит! Чуть пониже — безумно ярким ковром расстилаются красно-алые маки. А под ними — все в дымчатом розовом цвете. Как будто кто небрежно раскинул над домами шифоновое платье боговой невесты. Это цветет урюк. Вода в Гунте и Пяндже опять мутно-грязная. И бурно несется она вниз на азиатские равнины ревущим потоком. И нескоро еще она утихнет и снова станет хрустально-лазурной. Но небо уже такое чистое, такого нежно-голубого цвета!

И кажется, что начинаешь понимать, откуда на Памире среди бадахшанцев так много красивых людей — высоких и стройных, рыжих и голубоглазых. Это отражение, братишки, это эхо. Эхо весенних Памирских гор.

И оживают заскорузлые души боевых «пехотных» офицеров. Им, уставшим от ежедневных «извращений» (нас е…т, а мы крепчаем!), вдруг начинает хотеться обыкновенного женского тепла и ласки. Да так сильно, что просто невмоготу!

Но в отпуск всех сразу никто не отпустит. А необременительных служебных командировок в большие и более или менее цивильные «кишлаки» на всех не хватит. Да еще и Хорог сам по себе городок-то небольшой.

И начинается тут, братцы мои, процесс, который повсеместно на Руси называется простым русским словом — бл…дство.

Раечка Красовская работала в службе вещевого снабжения. Кто из нас не проходил через ее кабинет? Таких не было. Ибо именно оттуда начинался путь в изобилие. Раечка выписывала накладные на очень ценные для солдата и офицера вещи — обмундирование: платье военное в ассортименте, теплые зимние портянки и прочую амуницию. С ней просто по определению все должны были быть ласковы. Иначе ходить тебе и твоему личному составу в обносках или во всем не по размеру. Либо получать все в последнюю очередь.

И клянчить! Долго и нудно клянчить, унижаясь перед последним каптером и торгуясь, как в пятницу на базаре. А улыбнулся Раечке, а подарил ей коробочку конфет или духи «Черная магия» — и все у тебя, славный мой, пойдет по-другому. И получишь то, что нужно, и стоять у склада не будешь лишний час. Такая вот диспозиция!

А Раечка еще к тому же и симпатичная была женщина. (Стерва-курва-лярва!) Рыжая, стройная, гибкая. Огонь-баба! Глазищи зеленые, бесстыжие. Юбочка — под обрез. Грудь (что там ваши горы!) чуть на стол не вываливается. Ножку на ножку закинет — пуговицы от ширинки отлетают! Щебечет без умолку, смеется, а сама тебя оценивает. Да так, что чувствуешь себя голым, как под рентгеном.

Ты ей что-нибудь начнешь заливать, а она губки томно так приоткроет и, как будто бы невзначай, язычком облизнет. И моментально забываешь, о чем ты только что пел. Накладные получил — и бегом оттуда, как черт от ладана! А она смеется. Ну, ведьма, ей-богу.

И вот как-то раз зависали мы в очередной раз с мужиками в своем «Хилтоне». Как всегда — по случаю. (Была бы водка — случай найдется!) А когда дошло до вокала, вдруг вспомнили, что коммунальной гитарой последний раз мангал разжигали. А какой апрель без песен? Особенно когда мы по нему дежурим?

Кто-то вспомнил, что у Райкиного мужа есть классная гитара. Дима Красовский хоть и служил по «военно-политической части», но по всем оценкам мужиком был нежадным. Гонца снарядили жидкой валютой в разумных пределах и отправили к нему с напутствием без гитары не возвращаться.

Вернулся он довольно быстро. С гитарой. И поведал такую вот странную историю.

«Стучусь я к Димону. Окрывает. Заходи, говорит, чайку попьем. Я вошел, осмотрелся — квартирка однокомнатная, дверь в комнату закрыта. Чистенько, скромненько. Прошли на кухню. Я говорю: мол, Димон, дай гитару, мужики песен просят. Он говорит, что не вопрос — мол, какой разговор? Сейчас выдам. Даже без расписки. Только вот чайку давай, говорит, испьем. Я говорю, что во мне уже грамм 300 водочки есть. Боюсь, говорю, что чаек не пойдет.

Он сразу согласился и тут же наливает водочки. Давай, говорит, за нас, мужиков! Я только хотел ответить „алаверды“, так сказать, как открывается дверь в комнату и выходит оттуда Юра Соболев в военно-полевых трусах, а следом за ним и Райка в халатике.

Япона мать, мужики! Я чуть было рюмку не съел от неожиданности. Вот так пердимонокль! Ну, думаю, сейчас будет алес-капут. Юрка-то мужик здоровый, а Димон — худой и маленький. За швабру спрячется влегкую. Я на всякий случай поздоровался со всеми и за табуреточку покрепче ухватился. Сижу, глазами хлопаю. Если что, думаю, надо Юру глушить сразу, а то убийство может быть.

Но ни хрена подобного, братцы! Голуби наши оба, как ни в чем не бывало, присаживаются к столу и тоже водочки себе наливают. За что пьем, спрашивают? А Димон тоже так спокойно им отвечает, что за нас, любимых, и наше здоровье, мол. Кивнули друг другу, выпили. Сидим, скучаем. Телик смотрим. Я себя ощущаю полным идиотом. Нутром чувствую, неправда тут какая-то, а понять, въехать до конца не могу.

Очнулся я, короче, напомнил про гитару. Говорю: спасибо, хозяева дорогие, все было очень вкусно. Особенно чай. Посидел бы с вами, да вот, мол, мужики праздника ждут. Димка мне вынес подругу шестиструнную, да я и рванул. Вот такая фигня, родные мои».

Мы, конечно, сильно не удивились. Мало ли чего бывает в жизни? Весна опять-таки, гормоны бурлят, спермотоксикоз. Ну, пытались пообсуждать что да как. Только пьяные офицеры мало чем отличаются от лесорубов, которые в лесу — о бабах, а с бабами — о лесе. Помните анекдот:

— Дежурный! Где офицеры?

— В канцелярии, товарищ подполковник!

— О чем говорят?

— О бабах вроде.

— Яс-с-но! Продолжайте наблюдение!

А через полчаса снова:

— Дежурный! Это оперативный… Как дела?

— Без происшествий, товарищ подполковник, все в порядке…

— Что там офицеры? О чем спич?

— Что-то о работе, о службе.

— Ну, едрена кочерыжка, напились все-таки.

Дискуссия о шведских нравах в таджикской глубинке как-то не получила должного накала.

Зато весьма быстро перетекла в составление психологических портретов командования. Потом спонтанно пошло хоровое пение. Не сильно стройное, но очень мужественное. И очень громкое. Потом было… Потом… Потом все, блин, спать, блин…

Утром я еще брился, пытаясь отыскать себя в заплеванном зеркале, когда раздался восторженный Юркин вопль:

— Мужики!!! Все, капец! Кончетто гроссо! Аллегро модерато! Йесс, родные мои, йессс! Камчатка, плиз!!! Камчатка, это сладкое слово — Камчатка…

— Кто это там орет, как раненый мастодонт? Юра, имейте совесть и уважение к боевым товарищам. Наше душевное и физическое состояние не позволяет нам в данный момент общаться на таком уровне децибел…

— Мужики! — уже тише, но по-прежнему захлебываясь от переполняющей душу радости, гоношился Юрик, — Мое слово крепче гороха. Я еду на Камчатку. Все, блин, пакуюсь! И в 24 часа! Дранг нах Камчатка! Ура, ура, ура-а-а!!!

Тут мы все заметили, что Юра сиял неожиданно румяным, здорового цвета, чисто выбритым лицом. И вообще был элегантен как рояль — туфельки почищены, брючки отглажены.

Это поражало в самое сердце. Оказывается, пока мы еще отдирали наши бренные тела от коек, Юра уже успел смотаться в политотдел, а оттуда — сразу к командиру.

Там он честно доложил всем инстанциям, что не может продолжать службу в краснознаменном Среднеазиатском. По причине того, что отбил верную супругу у боевого товарища-офицера. (Глаза вниз, испытываем муки совести!)

Что он влюбился (на щеках румянец, глаза горят!) и что Рая тоже испытывает к нему пылкие ответные чувства. (Да уже весь отряд знает, а может, и до округа дошло, не дай бог!) И так далее… Что это — на всю жизнь, и вообще он собирается на ней жениться (фуражку к груди, на глазах скупая мужская слеза). И все такое… Что он уже даже написал (телеграфировал, телефонировал!) своей законной жене обо всем. (Стыд то какой!) И пятое-десятое…