В общем, жилось мне у этих зеленошкурых неплохо. Кормили, не обижали, играли со мной, бывало, как дети малые. Палку бросят и орут, неси, мол, Шарик! Я б ни в жизнь не побежал ни разу, честное слово. Не на помойке ж меня нашли! Да и что у них у самих ноги, что ль, отсохли? Детский сад… Но они ж с подходцами, гяуры, хитрые: то сахарку дадут, то конфетку. А мне что? Ладно, я-то на четырех своих всяко быстрей их. Принесу, положу — на тебе, собака, сладенького… У меня, аж зубы стали портиться.

Или вот они любили в мячик играть. Выйдут за ворота, бывало, а там уже эти, „нерусские“, как они их называли. И вот давай по полю друг за другом бегать да мячик этот несчастный пинать. Поначалу и я пытался с ними — ногами-то у меня не больно здорово получалось, так я зубами его все, зубами норовил. Хозяин пресек это дело, правда, быстро: сидеть, говорит, а не то я тебе!.. А я что? Я ничего. Судьбу не стал испытывать, да и ремень у него, я знаю, эх, и больнючий! Ладно, сел, смотрю как бы равнодушно по сторонам, а сам замечаю: псы местные кучкуются возле поля. Тут наши проигрывать стали, а эти сидят, скалятся. Ну и не стерпел я, кинулся. Один против пятерых. В общем, дали мы им тогда. И наши выиграли, и я шерсти наглотался. Гуля потом меня всего чем-то зеленым испачкала, аж обидно было. Но зато раны быстро болеть перестали. Я ее в руку лизнул, а она мне: „Дурачок ты наш боевой!“

Так и жили. Хорошо было. Зиму я в кочегарке зимовал — тепло там и сухо. А как весной потянуло, так на волю черт меня потащил. Стал я на пробежку выходить за территорию. Бойцы как своего пропускали меня туда-сюда. А я все к границе, к реке, к Пянджу, затянутому последним ноздреватым уже ледком. И ведь как на грех: раз выбегаю и обомлел — на той стороне сучка. Белая, братцы, истинный мой собачий крест, белая! Ушки вытянула, башкой мотает, на лапы припадает передние, хвостиком приветливо подрагивает — зовет, душа моя! У меня ноздри затрепетали, хвост торчком, шерсть на загривке дыбом, и ясно так в башке: „Белый, а ведь у тебя еще ни разу в жизни бабы не было!“ Прямо как пробило! И рванул я. По льду по хрупкому, через полыньи сигая. В спину еще слышал, как орал мне кяфир с вышки: „Стой! Стрелять буду!“ Да куда там… Миг — и я уже на той стороне. А там закружило меня, закрутило и понесло! Как в последний раз. Эхма, что за встреча у нас была — любо, братцы, ох, любо и сладко было! Только мы и звезды над нами.

А утром увели мою джаним пастухи с отарой в горы. Я за ней — ну-ка, гарибы палками ощетинились, пару раз мне по хребту заехали, чуть ноги не отнялись. Я к реке дернулся — а лед-то сошел. Поток мутно-бурный ревет — не подсунуться. Прыгнул я было — нет, сносит, крутит, плыть не могу. Я обратно… Ай-я, хорошие, вот он я здесь, белый, пушистый, свой! Не слышат. Лапы горят от холода, кусочки его зубами я выгрыз, завыл, закрутился — пропадай, Шарик, пропадай ни за грош, ни за табака понюшку… Пропрыгал я так дотемна, умаялся да уснул прямо на берегу.

И снилось мне, как лопоухий я, совсем кутенок, мамке своей, белой-белой, под брюхо ползу, к молоку сладкому, парному. А она меня языком своим горячим все лижет, лижет… То в лоб мой крутой, то в ухи розовые. И ворчит нежно по-своему, по-собачьи: „Баче-йе кучик-е ма…“»

Две недели бегал еще «нарушитель госграницы» по той стороне. Днем гавкал до хрипоты, а ночью в изнеможении выл, лежа на камнях у уреза кипящей воды.

Бойцы каждый день угрюмо и молча наблюдали за мечущимся на той стороне псом, а по ночам ворочались и вздрагивали от пронзительного собачьего воя. Один долговязый сержант начал было тему: «Так ему и надо. Предатель…», — как под жгучим взглядом начальника, чернявого старшего лейтенанта, умолк, прикусив язык, и больше никто не обмолвился словом на этот счет. Лишь Гуля время от времени кричала и корила мужа: «Сережа, ну сделай же что-нибудь, что ты стоишь, как я не знаю?.. Эх, мужики, мужики…» Да еще маленькая Иришка, их дочка, плакала, размазывая слезы по сморщенному личику, без конца повторяя: «Шаля, Шаличек…»

Но он молчал вместе со всеми, с бессильной злостью перекатывая желваки на скулах. Что тут сделаешь? Пяндж — сама по себе река нешутейная. Паче того еще и государственная гранила — штука серьезная, туда-сюда не побегаешь, людям «дорогу жизни» без решения свыше не наведешь. А тут — собака… Засмеют наверху в лучшем случае. Или, хуже того, пальцем у виска покрутят да кадровикам скажут присмотреться повнимательней: все ли в порядке, мол, у этого офицера? Э-э, да что говорить.

Через две недели случайные «духи» застрелили Шарика походя, чтоб под ногами не путался, и поднявшаяся с паводком в реке вода унесла его собачьей Летой в царство их песьего Харона. На зеленые равнины, в благодатные долины, откуда он, белый-белый, под абрикосовым деревом лежа спокойно, все же услышал последний раз голос хозяина:

«Царствие тебе, верный пес, небесное. Спи спокойно. И ты зла на нас не держи. А „духов“-то тех, знаешь, достали. Положили их все-таки наши, с мангруппы. И дня не прошло, как положили всех гадов до единого».

Просыпаясь, каждое утро он взводил себя как боевую пружину. Привычка, выработанная годами службы и работой в непростой обстановке последних лет «разгула демократии», быстро включала организм. Он по-прежнему называл работу боевой, а мероприятия — острыми. Он по-прежнему был в маргинальном поле, и это отнимало силы и здоровье. Но это была его жизнь, жизнь в системе координат «свой — чужой». И он относился к ней с юмором.

Жаркое туркменское солнце потихоньку накаляло сковородку пустыни. Два молодых «летехи-ложкомоя» накрывали «поляну». Эдакий импровизированный дастархан под открытым небом, на котором особо выделялся огромный арбуз — подарок председателя местного совхоза, — «оттопыренный» Джумариком по дороге. Утирая капли пота и проклиная жару, туркменский климат и всех туркмен вместе взятых, Джума утешался вкусным предощущением. Он явственно представлял себе и хруст разрезаемой арбузной корки, и прохладную розовую мякоть.

— Черт, наваждение… Однако где этот га-рибище?

— Уже пылит, товарищ капитан. Вон, справа-10, по плато! Минуты через три будет здесь, — отозвался Виталик, один из летех, вторую неделю как пришедший в разведотдел.

— Галямов, нож есть? — бросил в сторону водителя капитан. Любимец женщин и душа любой компании, классный опер и «почти Герой Советского Союза», которого весь отдел ласково называл Джумариком.

— Сейчас нарисуем.

Нож, как это часто случается, был единственным.

Старый пуштун, пуштуняра, с хитрым прищуром глаз, грязный и с копытами мозолей на ногах, затараторил обычные в этих краях приветствия. Вдоволь наобнимавшись со всеми, он в конце концов прилег к «столу». Пошла «работа».

Попив чайку, подкрепившись и «усугубив» для поддержания разговора, Масуд перешел к делу. «Последние известия» из его уст впечатляли. Пленка диктофона крутилась, бесстрастно фиксируя рассказ бородатого.

Масуд, увлекшись рассказом, как-то незаметно ухватил единственный ножик и лихо стал обрезать на ногах свои «копыта».

«Е-мое, вот же урод!» — подумал Джумарик и незаметно кивнул водителю.

— Готовь ложки, арбуз расколем и будем рубать ложками, — шепнул он ему на ухо. — Еще чайку, Масуд?

— Ай, чай-пай, парварда, косточка, урюк — хорошо! Однако что-то вы арбуз не кушаете? — спросил Масуд и вонзил ножичек в арбуз! Как по-живому.

Никто не услышал внутреннего стона офицеров разведки. Их лица так и остались приветливы и благодушны: Восток — дело тонкое!