— Ну куды залез, засранец! Обалдуй бессовестный! — взвизгнула проходившая мимо бабка-уборщица и с размаху опустила мокрую тряпку на лоснящиеся «батоны», — А ну, вылезай, кому говорю!

Из бака, пыхтя и отдуваясь, вылез… Гена. Лицо у него было красно-фиолетового от натуги и смущения цвета, а изо рта торчал кусок недоеденной груши.

— Вот, блин, ведьма бабка. Пожрать не даст.

Так обычно проходило дежурство по столовой старшего лейтенанта Царева. Но в этот раз Гене было не до жратвы.

Училище ждало немцев. С раннего утра все были на взводе. Генерал со штабом — в состоянии сексуальных маньяков, возбужденных предстоящими «оргиями». Дежурные службы, командование дивизионов, рот и взводов — все запасались терпением и мылом, готовясь к «вставлению» между «булок». Внимание! Вынимание… Пространство было наполнено шипящими звуками, орущими и бегущими людьми, сверлящими, буравящими и испепеляющими взглядами.

Наряд по кухне тоже не миновала чаша сия. После завтрака Гена непрестанно мотался как «электрический веник» от коридора учебного корпуса, ведущего в столовую, до обеденного зала. От спального помещения своего взвода (дежурство дежурством, а за бардак в спальном комдив не пожалеет не только красного словца!) до мусорной камеры столовой, где привычно сортировал отходы «король параши» курсант Жолнерович.

— Жолнерович, подарок из Занзибара, как тут?

— Все будет в ажуре, товарищ старший лейтенант.

— Смотри, если что — за-кор-чу-ю-ю!!!

Мы все «шуршали», как «жители Виллабаджо», отскребая засохшую кашу со столов. Шутка ли — немцы! Прусская дисциплина, железный порядок! Жизнь по линеечке! В ресторан — с калькулятором, на прогулку с собакой с собственным совочком. К тому же ожидались-то «наши» немцы — славные представители не менее славного соцлагеря. Тут, братцы мои, вопрос на контроле! Тут никак нельзя проявить «инициативную тупоголовость», «полную безнадежность» или, что еще хуже, «идеологическую недальновидность». Или, что уж совсем не дай бог, «политическую близорукость»!

И мы прониклись! Мы драили и начищали, мыли и перемывали, выравнивали и «отбивали», корячились и скоблили. Мы готовились удивлять, уязвлять и доказывать. Себе, командованию, немцам. Миру, в конце концов. Мы сбились с ног.

Когда все было «заряжено, отшкурено и отшлифовано», мы, гордые и уставшие, сели перекурить в подсобке. «Битте шон, гансы…» «Битте шон, фрицы…»

И вдруг… раненым мастодонтом в столовую ворвался Гена:

— Все-о-о! Прячь-те-ссссь!! НЕМЦЫ-Ы-Ы!!!

И почудилось нам, померещилось — лай собак, лязг гусеничной техники, треск мотоциклов — «Лос-лос! Шнеллер, русиш унд юдэ швайне! Хенде хох, партизанен…». Война и немцы! И пароль все тот же…

«Битте шон!»…

«Папа» в армии — это командир, а «мама»…

«Мама» — это добрая, но твердая рука, призванная неуклонно проводить Линию… Причем на принципах демократического централизма, которые никак не хотят, но должны сочетаться с основным военным принципом — единоначалия. И еще, возьмем на заметку, чтобы вернуться к этому вопросу чуть ниже, «мама» в армии — это Он, а не Она.

«Мамы» — это наследники комиссаров (не путать с капелланами!), историческим назначением которых было присматривать за тем, чтобы в революционное сознание бойцов Красной армии не вкралась черной змеей подлая буржуйская крамола и измена. «Мам» приставили к «папам» во времена военспецов — «контры», которой не доверяли в силу ее дворянского прошлого, но без которой не могли воевать.

«Мамы» в армии — это замполиты, политруки — прежние комиссары.

Нашему дивизиону хронически не везло на замполитов. Они менялись как перчатки, не успевая оставить неизгладимый след и добрую память в наших хрупких душах и пока еще горячих сердцах. И может быть, по этой самой причине им никак не удавалось стать для нас примером беззаветного служения Родине. Идеальным, так сказать, образцом для подражания в свете решений… Эталоном высокой моды в духе морального кодекса, etc. Они приходили и уходили, а мы оставались, чтобы двигаться дальше. Через тернии к звездам. Словно пасынки во Вселенной. Без «мамы»…

Но однажды это случилось. Наша очередная «мачеха» осталась в дивизионе. И стала нашей «мамочкой» до самого светлого, до выпускного дня…

«Мамочку» звали Ара. Тьфу, то есть звали его, конечно, подполковник Налбандян Ашот Саркисович. Но русскому человеку лень и трудно выговаривать такие непривычные имена, а поэтому за глаза его звали просто — Ара. Просто Ара, а по выходным — Ашот Саркисович. Но за глаза…

Официально — товарищ подполковник. Но за глаза никогда. Язык просто не поворачивался называть его подполковником. В нем не было ничего военного. Форма смотрелась на нем, как пальто на заборе. Как скафандр космонавта на фотомодели, как зипун на балерине… Пиджак, одним словом. И именно поэтому нам хотелось быть честными хотя бы между собой.

А еще мы называли его… Нет, пожалуй, все по порядку.

«О-образный ты наш!» — думали мы всегда, когда его аморфное тело проплывало мимо строя. Мы замечали, что «мамочкины» аккуратные усики совсем недурно выглядят на плохо подстриженной полулысой голове. Умные глаза, подбородок… Неплохо, неплохо. Ну, не так чтоб волевой. Но не уродливый, нет. Подбородок его не портил.

И все бы хорошо, если б не тонкая шея, узкие плечи и непомерно толстая ж… В общем, чтоб не путаться, мы еще называли его Оно…

Бывает в жизни счастье? Случается, не стану спорить. Вот и нам козырным тузом из колоды серых курсантских будней выпал как-то в качестве прибавки к отпуску Всемирный молодежный фестиваль.

Народу, молодежного и не очень, должно было собраться много. Пофестивалить. Помолодежить. Милое дело. Но! Раз народу много — то что? А то, что соблазны всяческие, эмоций перехлест. Опять же молодежь: психика неустойчивая, влюбленности всякие. Тут и до безобразий рукой подать. И, стало быть, что? А то, что кто-то должен был проследить за порядком. И кем-то (палец вверх!) было решено доверить нам (палец вниз!) поучаствовать, в этом процессе. Все ж продумано. И чтобы народ, молодежь в смысле, не пугать, даже разрешили нам целый месяц не стричься и выдали «гражданское платье». Ну а проверку нашего «облика морале» и психологической готовности поручили… Кому? Ну, конечно же, «мамочке».

Ара собрал дивизион в актовом зале и выдал всем по листочку бумаги.

— Товарищи курсанты, сейчас мы с вами проведем тестирование! Итак, разделите лист бумаги на три части…

Тут же нашлись непонятливые (или вдумчивые?):

— Товарищ подполковник. А как делить-то, вдоль или поперек?

— Что вдоль-поперек?..

— Ну, лист…

— А, лист… Вдоль, конечно… Или поперек? В общем, так — делите поперек! Есть? Ага, теперь рисуем. В первой части рисуем горы, так… Го-ры. Во второй части рисуем ме-шок, мешок, вот. Ну и в последней рисуем зме-ю, змею, товарищи курсанты. Так, нарисовали? Подписываем взвод и фамилию. И сдаем мне.

Все стали сдавать свои листочки с рисунками.

Женька Боровик весь тест ерзал на стуле. Его явно мучил вопрос.

— Товарищ подполковник, вопрос можно? Курсант Боровик.

— Пожалуйста, товарищ, э-э, Боровик.

— А что означает этот тест, как он интерпретируется?

— Одну минуточку, я вам сейчас отвечу. Так. Все сдали листочки? Ага, хорошо. Ну так вот, товарищ, э-э, Боровик. Кто нарисовал острые горы — у-у-у! Это человек конфликтный! Кто нарисовал завязанный мешок — о-о-о! Этот человек скрытный, понимаете. И еще. Кто нарисовал змею извивающуюся — а-а-а!!! Это хитрый, изворотливый че-ло-век…

— Товарищ подполковник, скажите, а какой дурак нарисует плоские горы, развязанный мешок и ровную змею?

Аут!..

Ты будешь смеяться, мой дорогой читатель, но тогда почти все курсанты дивизиона поехали на фестиваль. И почти целый месяц жили как белые люди. Почти все. Только Женечка с рядом товарищей (видимо, не прошедших проверку на благонадежность) остались в училище.