Пустыня, припорошенная ночью мокрым декабрьским снежком, с утра снова умывалась дождиком. Вторая боевая группа возвращалась на базу после трехнедельного рейда заросшая, немытая и голодная. Не воевавшая, а стало быть, в этот раз и непобежденная. Но с одной «потерей».

С КШМки «выгрузили» лежащего на палатке бревном Ерофеича.

Ерофеич, в миру просто Володя, а в «войсках» — батя, к своим сорока годам уже был капитаном. Вдобавок к длинному послужному списку из ряда «пехотных» должностей и череды «строгих» благодарностей имел два ранения и хронический радикулит. Последний достаточно регулярно навещал Ерофеича, а в этот раз особенно трогательно настиг его после холодной ночевки на плато.

— Сынки, ити его мать, поаккуратней, бога душу! Ой, маманя, роди меня обратно…

— Ерофеич, ты не болтай. А то и правда, помрешь молодым — родне семью твою кормить, — балагурил замполит.

— Стыдно, Веня, стыдно и грешно смеяться над больным человеком.

— Ничего-ничего, Ерофеич. Сейчас в блиндажике на коечку тебя положим. У дока, я знаю, барсучий жир есть. Спинку разотрем, печку протопим. Поспишь, завтра как огурец будешь, а там и баньку организуем. Мужики мне с Хабаровска лимонничка подогнали. Ты в Союзе сколько не был?

— Чего вспомнил! Я из пустыни уж полгода не вылезаю.

— Вот-вот! А послезавтра борт будет на Термез. Там какая-то конференция комсомольская. Мы тебя и делегируем.

— Ага, тоже мне комсомольца нашел, так меня начман и отпустит.

— А мы объясним. Дядя Коля, он только снаружи грозный, а внутри — белый и пушистый. Он поймет. А там, Ерофеич… Сказки Шахерезады, «Тысяча и одна ночь»! Конечно, тебе лично тысячи ночей не обещаю. Но одна ночь у тебя будет! Розы на термезских газонах еще не отцвели, шампанское не высохло, а девушки ждут и любят героев. Найдешь себе красавицу — попроси, чтоб поплевала тебе на спинку и растерла. Говорят, змеиный яд помогает.

В блиндаже под оханье и кряканье Ерофеича наш док Васька растирал ему спину барсучьим жиром. Веня аккуратно нарезал колбасный фарш и готовил посуду. Ренат, прапорщик минометной батареи, меланхолично выдергивая из тротиловых шашек запалы, подкидывал их в буржуйку. Тепло… Сонливо…

Шашечки горели хорошо, долго, давая жар и потихонечку навевая сон. Веня все уже настрогал и теперь просто умирал от нетерпения.

— Вася, хорош уже! Ты ж ведь его до костей сотрешь! А я от голода сдохну. И нас похоронят. Но ты за это ответишь.

— Вень, ты лучше спой чего-нибудь. Я ж тебя не учу, как боевые листки писать.

Вениамин взял гитару и противным голосом затянул:

— «Вот умру я, умру я, похоронят меня-а-а-а…»

— Ну ты и зараза, Венчик, докаркаешься точно, смотри…

— Да я… — начал было говорить что-то замполит. — Э, э, э, Ренат, ты что творишь?!

Дальше все было как в замедленном кино. На глазах у изумленной публики уже полусонный Ренат легким движением руки бросает очередную шашечку, но с невыдернутым запалом прямо в печкино хайло.

Через секунду все были наверху. В гробовой тишине прозвучал глухой разрыв, и из-под наката повалил дым.

Багровый Ерофеич медленно повернулся к Ренату.

— Ерофеич, это… того, прости засранца, клянусь мамой, не хотел!

— Да я тебя, козел! В бога душу ма-ать! Су-ка-а-а! — заорал было Ерофеич и вдруг неожиданно тихим голосом произнес: — Братцы!

Тут все обратили внимание, что Ерофеич стоит. Стоит прямо, стоит на двух ногах. Стоит и светится блаженством.

— Братцы, родные, а ведь отпустило, ей-богу!

Ужинали (а потом и заночевали) уже в бане. И сидя после парной в «Большом колодце», то бишь в маленьком бассейне, как всегда, мечтали о бабах и доме. И пили чай с лимонником, и смотрели на черное афганское небо, перечеркнутое Млечным Путем. И вели неспешные разговоры о чудесах нетрадиционной медицины.

— Женя, встаешь? Время — уже без пяти.

Одеяло единым рывком сползает с макушки под подбородок, и навстречу вашему неприветливо-утреннему лицу вытаращиваются чистые, искренние глаза ребенка, в которых плещется невинность агнца Божьего, безмятежно заспавшегося и обмочившего собственную постель.

— Брат, не могу. Скажи Хакиму, что у меня неплановый факультатив. Я учу белуджский…

Ага, белуджский. «Ту пак иштум… Санг-э принта…»

На самом деле с таким же успехом это мог быть и урду, и пушту, и даже хинди или санскрит. На самом деле это означает всего лишь, что вчера была встреча друзей, приехавших в солнечный и приветливый Ташкент по делам службы. Это означает, что в попытке не отстать от группы тел, иссушенных вечной жаждой каракумских пустынь, Женя с лихвой перевыполнил норматив подъема с переворотом жидкостей повышенной градусности. А контузия годичной давности после подрыва на «духовской» мине дает себя знать как ни крути. И теперь, как честный человек, офицер, джентльмен и практически эсквайр, он не может предстать пред светлые очи своего любимого преподавателя Хакима в таком виде.

— Хорошо, брат. Я передам Хакиму все, что ты хочешь. Тебе точно ничего не нужно?

Потрескавшиеся губы плотно сомкнутого рта не могут отслоиться друг от друга, но характерный жест рукой ясно указывает на графин с водой.

— Держи, пей.

Графин был опустошен одним глотком, как дождевая туча, попавшая в жерло вулкана.

— Спасибо, ты настоящий друг.

После занятий застаю друга уже побритым и сидящим на аккуратно заправленной постели. В руках у него — русско-итальянский разговорник.

— Брат, смотри, как интересно. Бокал, фужер по-итальянски — бикьеро. Стаканчик поменьше — бикьерино. Стопочка, маленький стаканчик — бикьериччо. Ты знаешь, что это значит?

— Х-м, понятия не имею. Объясни.

— Я понял: несмотря на то что в сущности истинно — человек человеку волк, — все люди друг другу где-то немножечко братья. Конечно! — с жаром продолжает он, видя мое удивленное лицо. — Об этом можно было догадаться давно, стоило только обратить внимание на схожесть языковых форм разных народов! Смотри, пару лет назад в одном туркменском магазине я видел набор кастрюль, три предмета. Как ты думаешь, что было написано на ценниках?

— Не может быть?!

— Точно! Так и было! Большая кастрюля — каструл, чуть меньше — каструлка и самая маленькая — каструлчик!

И был вечер. И было выпито за международное братство и Интернационал.

А утром снова был неплановый факультатив. Итальянского…

Вовке Малахаю, неизвестному вам, как говорил Бенцион Крик, но ныне уже покойному, жена прислала развод через месяц после того, как он снял в Ташкенте… Нет, не девушку, а двухкомнатную квартиру сроком на два года. То есть на весь не слишком короткий, но и не очень длинный курс обучения афганскому языку. Языку дари. И вместо уютного семейного гнездышка из этой затеи получилось… Впрочем, о том, что из этого получилось, вы узнаете немного позже.

На курсе Вовик — самый молодой офицер, к тому же без опыта работы в азиатской стороне. Но зато редкостного обаяния человек, да и здоровьем Бог его не обидел. Богатырь! Эдакий, знаете, русоволосый, почти двухметровый мальчик неописуемой красоты и писаного интеллекта. Или наоборот? Ну, не важно…

Язык ему давался не очень легко. Точнее, не давался вообще. К концу первого года обучения Вовик твердо усвоил только сакраментальное «бале, саиб», что в переводе означает «да, господин», и глагол несовершенного вида «аст» — «есть, быть»… Муаллим Вовика, видя своего «любимого» Джахонгира (Владеющего Миром) на занятиях (а случалось это в принципе нечасто), сразу начинал неадекватно улыбаться и подмигивать:

— Салям алейкум, Джахонгир-саиб! Хубастид, четур астид? — Ну, в смысле, он его спрашивал: «Как дела? Все ли в порядке?» или что-нибудь в этом роде.