Вообще офицер границы у нас всегда крайний. Всегда первый под танки и всегда последний к пирогу. И он не в обиде. Он все понимает. Он может не спать сутками, он может не есть, не пить, не курить. И тащить эту службу. И всегда готов отвечать за свой участок границы. Вот только хамства он терпеть не может, не хочет и не умеет.

А полковник Боченов был самым настоящим, классическим, я бы сказал трамвайным, хамлом. Три дня оно (в смысле — хамло) ходило по заставе насупленным папой с откровенно-брезгливым выражением морды лица. Оно то неожиданно неприятно кривило уголки рта, то ни с того ни с сего недобро и ехидно усмехалось, а то вдруг нарочито громко и вроде бы ни к кому особенно не обращаясь начинало недоумевать и поражаться увиденному «бардаку». Такой, знаете, большой начальник, холеный. Целый полковник! Такие всегда думают, что подавляют волю и сознание подчиненных одним своим присутствием. И часто, как мы увидим ниже, ошибаются.

Наши бойкие тыловики изгибали позвоночник, как женщины-змеи, превосходили самих себя и прыгали выше собственных пупков, умасливая грузную и грозную начальственную тушу: бани-веники-парилки, горячие серные источники, источники радоновые и, конечно, столы-застолья-угощенья. Но уж то ли они перестарались, то ли «клиент» сам перевозбудился от горячего, только к исходу третьего дня вызвал он Мишу в канцелярию. На подведение итогов, на разбор. Тет-а-тет, один на один.

И сразу заревел, и зарычал, и заорал раненным в пятую точку носорогом, пузырясь соплями и фекалиями:

— Достукались?! Су-у-ки-ины дети… Ублюдки, недоноски сопливые!!! Стрелки ворошиловские, мать вашу! Допрыгались? Доигрались?! Это что? Это так вы службу несете? Это вы так границу охраняете? Нет, это не застава, это — одно большое недоразумение! Что вы смотрите?! Хотите что-то сказать? Может, прикажете вас в попу целовать за содеянное? Что, нет?! Молчать! Я вас спрашиваю, арестанты! Вы что себе позволяете? Вы что, страх потеряли? Стрелять, значит, любим? Стрелять, постреливать? Вы что, хотите лицо Родины в задницу превратить? Международного скандала хотите? Да я вас!.. Я вам не позволю!.. Вы у меня!.. Да из вас такой же начальник заставы, как из козла балерина! Вы — пустое место, капитан! Негодяй! Преступник! И замы ваши уроды! Мерзавцы! Идиоты, кретины безмозглые! Мальчики-одуванчики, не целованные ни разу ниже пояса! Вы — убийцы, между прочим! Все! Вы хоть это понимаете? Или у вас мозги отсохли давно? Или вы уже вообще ни о чем не думаете? Да у вас у всех руки по локоть в крови! Вы все у меня в тюрьму пойдете! В тюрьму-ууу! Пожиз-ненн-а-а!.. Вот так-то вот, каторжники вы мои иркутские. И жены вам будут письма жалостливые писать на зону! А молоденькие красивые мальчики будут их в ваше долгое отсутствие тра…

И вдруг на самой высокой ноте крик неожиданно оборвался. Метко пущенная твердой рукой начальника заставы увесистая связка ключей попала высокому гостю точно в середину лба.

— Честь имею, господин полковник! Начальник заставы капитан Варламов стрельбу закончил.

И что характерно, о мой внимательный читатель. Как-то сразу восстановились в мире тишина и спокойствие. Вернулась гармония. Гомеостаз, так сказать. Равновесие.

И Мишка служить остался на той же заставе. И ефрейтор сержантом стал и на «дембель» уехал, как положено, весь в знаках отличия и в первый «замес».

И контрабандисты потом целый год туда нос не совали — кому ж охота башку под пули подставлять?

И Боченов туда больше ни ногой с тех пор.

А Мишке вся наша разведка еще долго руки жала, мяла, тискала со словами:

— Мишаня, молодец-то какой! Ты — мужик! И боец твой каков, а? Гвардеец! Супермен, правнук Вильгельма Телля, внук Ли Освальда, просто Лимонадный Джо, наконец, дай бог ему здоровья. Настоящий воин! Спасибо, Миша! С нас — литр! Да какой литр! Считай, что ты почетный гость отдела, постоянный член клуба. И твоя пожизненная привилегия — сто грамм на халяву в любое время суток! Слово! Теперь, гады, сюда долго не сунутся. Все поспокойней. А на козлов не обижайся, брат. Хрен с ними…

Вот что значит удачный выстрел. А что руки в крови? Так то ж во славу державы и токмо спокойствия России для.

Горы. Июль. Плац. Плюс 35 в тени.

Стадо муфлонов, то есть, я хотел сказать, дорогой и любимый личный состав, окукленный в костюмы химической защиты, стойко внимает.

Начальник заставы Блинов в тенечке под чинарой, не торопясь, вынимает из Дисциплинарного устава прописные истины армейского порядка и почитания. То есть читает. То есть ведет воспитательный процесс. Второй час подряд.

Хлоп. Строй покачнулся, и одно полу-аморфное тело мягко, шурша воняющей резиной, осело на квадратик плаца.

— Фельдшер?!!

— Тут, фельдшер…

Рывком снял противогаз с «тушки», нашатырь под нос — и в тенечек.

— Оклемался, родной? Молодец! Хлебни из фляжечки и в строй!

— Саныч, мать твою так-перетак! — Из окна офицерского домика высунулась кудрявая голова хозяйки, Веры Блиновой. — Отпусти детей, не мучай мальчишек, козел старый!

Блинов, покраснев глазами, как племенной бык, даже не повернув головы в ее аполитичную сторону, невозмутимо чеканит:

— Ве-рр-ка! Замолчь и изыди! Вы…бу!

Верка, сплюнув в палисадник, тихонько матерится. Потом орет в ответ:

— Напу-ууу-гааал! — И хлопает рамой так, что стекло с треском вылетает.

— Отбой «Газы»! Сволочизм. Х-ррр, тьфу!

«Глубины подсознания. Черная дыра интуиции. Маракотова бездна человеческой памяти. Джонни Мнемоник…»

Не то, не то. Все не то… Откуда-то всплывает: «Профессионализм…» Теплее. Уже где-то совсем близко.

«Мастерство не пропьешь». Вот! Вот оно! Наконец-то! Горячо.

Конец июля. Народ кто «в поле», кто в отпусках — мертвый сезон. Конец рабочей недели. Конец рабочего дня. Стрелки часов отнимают уже не наше, а наших сиротливых семей время. Округ требовательно-угрожающе, но пока еще (!) относительно спокойно ждет информации. В отделе — тугая тишина. Только лениво гудят-погуживают, рассекая духоту накаленного за день помещения, неизбежные конторские мухи да чуть слышно шуршит перо китайской авторучки в кабинете аналитика. Это Паша Камолов, шестидесятикилограммовый лейтенант, по-школярски высунув язык от чрезмерного усердия, смахивая капли пота с высокого, «ленинского» лба, струячит «донесение в Центр».

Вдруг легкое дуновение качнуло полусонную незыблемость, хлопнула дверь, и в коридоре дробно-стремительно прогрохотало:

— Где этот… Лахов?!! Где вообще все?! (с подвыванием и полуистерическими нотками)…мать… Срочно-о!.. Даю две минуты! Найти!.. (далее неразборчиво) Вашу… так… в бога… душу… святых угодников… А-а-а-а!…ять! (ять-ять-ять!..) Сколько можно? Вечно с вами… Инфаркт!.. Инсульт!.. Геморрой… (и уже отчетливо…) Давай, Павел Сергееич, давай, родной, не сиди на заднице! Две минуты… Информация по БАПу… Горим…

Барабанный перестук удаляющихся в обратном направлении шагов. Бац! Клац… Хлоп!.. И тишина… И проникновенная озадаченность.

Что это было? «Это» было нашим шефом. Шеф, он же начальник отдела, Иван Алексеевич, «добрейшей» и отчаянной души человек, имел две характерные особенности — одну четкую, а другую — не очень. В смысле, не очень было с первого взгляда заметно, что в общении с подчиненными у него частенько присутствовало рассогласование местоимений «ты» и «вы». Обращаясь по имени-отчеству, он мог сказать:

— Паша, а идите-ка вы на… (Далее следовало четкое целеуказание или…)

Или:

— Па-л Серге-ич, а не пошел бы ты на… (и далее — расплывчатые ориентиры…).

Чувствуете разницу?

Зато очень четко было заметно его огромное, как у бригадира житомирского колхоза-миллионера, пузо. Самого его вряд ли можно было назвать толстым или жирным, но пузо… Пузо было в полном смысле слова дутой легендой. Ну или надутой. Про такое говорят — «зеркальная болезнь». Это когда собственную пипку, извиняюсь, можно увидеть только в зеркале. А в профиль по абрису, без фуражки и в темноте шефа вообще можно было запросто принять за беременную на последнем месяце доярку. И в нашем рассказе этому замечательному предмету, этой нависающей средней мышце, еще будет уделено внимание.