Теперь Урве могла спокойно обдумать насущные вопросы жизни, затронутые Ютой. Урве знала, что Рооде ее не вызовет, учительница никогда не спрашивает двоих с одной парты.

Как быть с одеждой? Достать ничего нельзя, все старое уже переделано. Узенькая короткая юбка, перешитая из черных отцовских брюк, износилась. Едва ли выдержит зиму. Грубый шов на ней рвал драгоценное имущество — шелковые чулки; они уже мохнатились на коленях, скоро придется штопать. А где взять новые? У них-то дома нет неразобранных ящиков. Парадные чулки ни под каким видом нельзя надевать в школу, их надо беречь. Девчонки из одиннадцатого класса являлись в школу в длинных штанах, хотя директор явно не одобрял этого. Урве знала, что при ее высоком росте нельзя носить брюки, и все-таки ломала себе голову, думая, из чего бы их сшить.

Ах, в конце концов, любые трудности преодолимы. Жизнь на то и дана, чтоб быть счастливой.

Рейн обещал приехать. Во Вчерашнем письме было ясно сказано: если ничего не произойдет, то в воскресенье. Значит, завтра. До завтра оставалось еще много времени. Ужасно много времени. Целый школьный день, целый вечер, целая ночь, целое утро. Но завтра — это уже что-то реальное. Завтра — это не «в скором будущем» — слова, от которых она чуть не плакала и которые повторялись в каждом письме, все повторялись и повторялись. Наконец-то Рейн освободился. Тайное государственное задание успешно выполнено, и уже завтра, в воскресенье, с дневным поездом он приедет в город. Если только ничего не произойдет? Но ничего не может произойти.

Он приедет! Неужели он действительно приедет? Еще двадцать четыре, нет, целых тридцать часов, потом еще минут пять, не меньше, от станции.

На этот раз его надо познакомить с матерью. Единственный неприятный момент в предстоящей встрече. Но ведь это не долго. Мать быстро уйдет на кухню, а они останутся в комнате. А может быть, мама куда-нибудь отправится. Ходит же она иногда по воскресеньям к приятельницам.

Урве прислушалась к голосу Юты. Учительница Рооде время от времени кивала головой. Вальве, сидевшая у окна, на передней парте, перелистывала учебник. Пеэтер писал сочинение по эстонской литературе. Никто, никто из них ничего не знал о том, что произойдет завтра.

Все произойдет так... Они усядутся рядышком в комнате, где будет тщательнейшим образом прибрано. Надо только что-то придумать, чтобы жалкая комнатенка выглядела наряднее. Ну, да ладно. Сейчас не стоит ломать над этим голову. Они усядутся. Начнут разговаривать. И о чем бы они ни говорили, каждое слово кроме своего прямого смысла будет иметь и второй, скрытый. Например, она скажет Рейну, что нынешнее лето и осень показались ей ужасно длинными; это будет означать, что она все время ждала от него писем или его самого. А если она вскользь удивится тому, как быстро летит сегодня время, то Рейн должен понять: это из-за него, из-за вечернего поезда, с которым он уедет. Тогда Рейн возьмет ее руки в свои, посмотрит на нее чудесными глазами и скажет...

Юта получила твердую пятерку и, торжествуя, села на свое место. Примерно через минуту перед Урве возникла промокашка, на которой было написано:

«Новость! Вальве видели с солдатом!»

Урве почувствовала, как бурно прихлынула кровь к ее щекам. Пожав плечами, она снова осторожно передвинула бумажку к соседке.

— Мне, конечно, нет никакого дела, но я просто не понимаю, — нежнейшим голосом прошептала Юта в пылающее ухо соседки. — Она же против советской власти.

Урве с ужасом ждала перемены. Хватит ли у нее сил скрыть от лучшей подруги свою тайну, если Юта снова заговорит об этом?

Юта заговорила. Она даже не заметила, что Урве, против обыкновения, на редкость безучастна и щеки у нее пылают, хотя в коридоре довольно-таки прохладно. Юта была в превосходнейшем настроении.

— Знаешь, я решила этот вопрос... Ну, ты же знаешь...

— Вступаешь в комсомол? — Почувствовав, что разговор принимает другое направление, Урве облегченно отдохнула.

— Да, мы дома обсудили этот вопрос. Я все обдумала. Что окажет теперь эта Вальве? Можешь не сомневаться, станет обзывать меня карьеристкой, противная ведьма. А я cпрошу у нее тогда с самым невиннейшим видом: кто этот солдат, с которым ты стояла на станции Лиллекюла?

— Она не признается, — заметила Урве. Сама она в эту минуту задумчиво глядела в окно на обелископодобную трубу котельной, из которой в отсыревший небосвод поднимались темные клубы дыма.

— Может, и не признается, но уж покраснеть-то я ее заставлю. И все сразу увидят, кто прав.

— Да, но...

— Солдат! Ну, мы уважаем их и все такое, но что бы девчонка, ученица средней школы, дружила с солдатом... Это... это... все-таки, согласись, чересчур.

— Просто я хотела сказать, что каждый сам знает, как ему поступать.

— Верно. Нет, в самом деле, не будь Вальве такой злющей, не корчи она из себя святошу, я бы и виду не подала. Я никакая не сплетница, только... Слушай, что ты делаешь завтра? Нам принесли радио из ремонта.

— О, я завтра занята весь день. У нас завтра стирка.

— Сочувствую тебе от всего сердца.

Еще три часа!

А что, если он забыл дом? Но ведь у него есть адрес, вот только на поиски уйдет тогда больше времени.

Ах эта комната! Отвратительный туалетный столик! Огромный шкаф. Кровать. Мебельная лавка, а не комната.

Еще два часа пятьдесят две минуты. Часы немного спешат.

Учебники... Можно, конечно, чинно сесть за них, полистать, но разве это учение...

Урве только утром сказала матери, что к ним в гости приедет Рейн.

Взгляд у матери сразу стал испуганно-вопросительным. Урве начала быстро и многословно говорить, что этот назойливый солдат нисколько ее не интересует.

Мать надолго замолчала, и это не предвещало ничего хорошего. Затем сказала: готовить она не будет, не из чего, а если дочь не может отшить этого солдата, то она, мать, сама позаботится о неприкосновенности их дома.

Неприкосновенность дома!

Урве в отчаянии рассказала все. Если мать думает сохранять «неприкосновенность дома», выгнав Рейна, то она горько пожалеет об этом. Ее дочь достаточно разумна, чтоб понимать, что можно и чего нельзя. И потом эта отвратительная мелочность — не из чего при готовить еду! В подвале целая говяжья кость, можно сварить чудесный суп, а мясо пропустить через мясорубку. Есть мука, которую тетя Паулине привезла из деревни. Стоит только захотеть, и получится великолепный обед. Конечно, другое дело, если мать не хочет. Но пусть тогда не надеется, что дочь останется с ней. Мир большой, и молодежи открыты все дороги. Работы Урве не боится, а жить можно всюду.

Ссориться нехорошо. Но из ссоры можно иной раз извлечь пользу. Высказав все, дочь могла теперь, не стесняясь матери, надеть все самое лучшее, что у нее есть. Новые туфли и чулки, белое, в горошек платье — все это приятно шуршало и шелестело, пока она одевалась. Пусть эта мрачная женщина смотрит и думает что угодно.

Мать ничего не сказала. Она словно забыла о недавней ссоре.

Моросил дождь, мелкий и затяжной. Время от времени мимо дома громыхала машина. Когда проезжали тяжелые грузовики, дом чуть-чуть встряхивало.

Рано было еще выглядывать в окно и вздрагивать при виде торопящихся солдат. Поезд прибывает лишь в два часа.

Девушке, сидевшей у окна, вдруг стало ужасно грустно. Внизу — старая женщина с тяжелой сумкой в руках, с трудом передвигая ноги, старалась обойти лужи, чтобы не замочить рваные ботинки; сама вся серая, под серым дождем, эта женщина, казалось, появилась на улице лишь для того, чтобы юная девушка там, наверху, острее ощутила горячее биение своего сердца. Старуха вскоре исчезла с глаз. Откуда она шла? Куда спешила? Как печальна, вероятно, ее жизнь! Ради чего она живет?..

По улице, громко разговаривая, шли двое — пожилой мужчина в сильно поношенном черном пальто и высокий солдат. Солдат бросил окурок, и он, описав дугу, полетел в развалины, но ветер отшвырнул его назад, на тротуар, и, угодив в лужу, он сразу потух.