Так они жили всю последнюю неделю.

И вот одним ранним дождливым утром, выйдя из трамвая, Урве увидела, что мимо мореходного училища идет Юта. Юта не могла не заметить Урве, но почему-то быстро отвернулась и пошла дальше. Неужели Юта в самом деле не видела ее?

Урве пробежала пару шагов, чтобы догнать свою бывшую соседку по парте, и раскрыла над ее головой зонтик. (Юта терпеть не могла зонтиков.)

— Юта, куда ты так несешься? Не желаешь узнавать старых друзей!

Только теперь Урве увидела лицо и глаза подруги. Полные отчаяния глаза на заплаканном лице.

— Что? Что случилось?!

Юта отвернулась и стала разглядывать витрину хозяйственного магазина.

Урве вспомнился Эро. В то лето, когда они ездили к родителям Рейна, Эро был абитуриентом. Высокий, немного самонадеянный парень, никак к нему было не подступиться. В воскресенье утром он не поехал вместе со всеми на пляж, а остался загорать в саду, с важным видом углубившись в какую-то старую немецкую книгу. Вечером, когда они этим же пыльным автобусом возвращались обратно, Урве увидела в окно мчащихся на велосипедах парней и среди них белокурую голову Эро.

Интересно, какой Эро сейчас? Юта раза два-три писала о нем, но с каким-то оттенком юмора. В последних же ее письмах не было ни слова об Эро.

— Юта, что с тобой?

Не отводя взгляда от блестящих жестяных кастрюль и бакелитовых тарелок, Юта медленно покачала головой.

— Ведь сейчас в университете нет каникул?

— Нет.

— Ну, а...

— Я ушла. И не поеду больше. Я бросила. И вообще, Урве, я не могу... Ты совсем другая, ты твердо идешь к намеченной цели. А я ничтожество. Дрянь.

— Глупости, Ютс. Просто чушь. И плохое настроение. Послушай, чего это мы стоим под дождем? Пойдем в кафе. Поговорим.

— Не сердись, Урр, — Юта умоляюще посмотрела на подругу. — Я не могу. Расстанемся лучше здесь. И вообще я тебе окажу — забудь меня. Я так хочу.

— Дурочка! Ты... Ха! За кого ты меня принимаешь? Все равно, что бы ни было, слышишь, на меня ты всегда можешь... должна рассчитывать. У меня сейчас тоже тяжелые дни. Сама судьба свела нас сегодня. Поверь, Юта, и мне нелегко, а посоветоваться не с кем.

Юта взглянула на Урве немного доверчивее, но тут же опустила глаза и беззвучно сказала:

— Я верю. Говорят, жизнь не масленица. Но мое горе... ужасно. Не знаю, что бы я с собой сделала. Жить не хочется.

— Юта!

— Оставь.

— Человек все может преодолеть.

— Нет. Не все.

Юта внезапно взяла Урве за руку и торопливо спросила:

— Ты шла в редакцию?

— Я могу и не идти. До обеда я свободна.

Юта снова задумалась. У нее вдруг задрожали плечи.

— Я спешу домой. Мама... У нас, правда, живут люди, но я не могу оставлять маму надолго одну...

— Я провожу тебя.

Ответа не последовало. Юта громко вздохнула, и Урве почти физически ощутила, как тяжело подруге. Она взяла Юту под руку, и они молча пошли.

Юта жила в конце тупика в трехэтажном оштукатуренном деревянном доме, где каждый уголок напоминал Урве далекие школьные годы. В те дни, прибегая сюда, она каждый раз настежь распахивала нижнюю дверь — пружина натягивалась, и дверь со стуком захлопывалась. Пол в подъезде был выложен белыми и синими каменными плитами — ах, как ей нравилось скользить по нему в калошах, в особенности когда к подметкам прилипал снег. Под ногами весело скрипели окантованные жестью ступени, а в двери квартир, обитые черным дерматином, почему-то ужасно хотелось постучать.

Урве не писала Юте о том, что однажды в поисках квартиры они заходили сюда с Рейном. А сейчас не уместно было вспоминать об этом.

Юта остановилась у парадной двери.

— Не сердись, Урве, но я очень прошу — подожди немного. Я сразу же вернусь. Хорошо?

— Ну конечно, — с готовностью ответила Урве, хотя просьба удивила ее.

Где жизнерадостность Юты? Кто довел ее до такого отчаяния? Урве тоже переживала в своей жизни крах: с Рейном все было кончено — оставались только какие-то внешние отношения. Но, очевидно, у нее другая натура, она легче справляется с такими вещами.

В следующий момент все выяснилось: Юта вышла, посмотрела на Урве затравленным взглядом и сказала:

— Мой отец арестован за хищение государственного имущества. Я бы на твоем месте не поддерживала знакомства с такими людьми, как Зееберги. — При этих словах ее большие темные глаза налились слезами, и она повернулась, чтобы уйти.

Урве схватила ее за руку, и они вошли в дом вместе.

Все утро они провели в комнате, обставленной красной кожаной мебелью, в комнате их сокровенных надежд и признаний, где всегда бывало так чисто и светло — не то, что теперь. Они говорили шепотом, чтобы не разбудить спавшую в соседней комнате мать Юты. Измученная женщина спала, только приняв снотворное.

Юта считала, что никогда в жизни не сможет простить отцу его махинаций, позволивших им жить на широкую ногу и начать строить в Нымме прекрасный особняк.

Унижения. Стыд и унижения. Как после всего этого жить дальше, не говоря уже о том, что оставаться в университете было немыслимо.

Урве собрала все свои душевные силы — надо во что бы то ни стало ободрить подругу. Кто сказал, что она должна бросить учебу?

Напрасно Урве старается утешить ее. Как она будет ходить по тартуским улицам, седеть на лекциях, участвовать в комсомольских собраниях? Как?

Ну и что же? Разве дочь отвечает за вину отца? Нет, никогда!

Юта задумалась. Все-таки да, отвечает. Она лучше всех одевалась на курсе и даже не задумывалась, откуда берутся на это деньги. Нет, этого грязного пятна никаким мылом не смыть.

Можно смыть! Есть такое мыло — труд! А в данном случае — учеба. Неужели Юта не знает, сколько средств государство уже израсходовало на студентов третьего курса. Бросить — значит обмануть государство.

Урве права. Если б не Эро... Как она будет смотреть в глаза Эро, этого кристально чистого человека? Эро надо обо всем написать и раз и навсегда покончить с ним.

Опять чепуха! Если Эро начнет избегать Юту, значит, он просто-напросто ничтожный человек, о котором и думать не стоит.

Нет, Урве не права. Эро чудесный, она ему когда-нибудь напишет. А сама она должна остаться в Таллине. Из-за матери. От матери всего можно сейчас ожидать. Молодожены, которые живут в третьей комнате, — родственники матери, но они совсем не заботятся о ней. Юта должна остаться в Таллине, должна поступить на самую трудную, самую черную, самую вредную для здоровья работу, потому что...

Неверно все это. Мать могла остаться, скажем, на попечении Урве. Что стоит Урве приходить сюда по вечерам писать, она может даже переночевать здесь, потому что с мужем у нее все кончено. Да-да, кончено! А Юте надо взять себя в руки и ехать обратно в Тарту. Люди проверяются на крутых поворотах. До сих пор жизнь у Юты была легкая... Если бы Юта осталась совсем одна, если бы никто не понимал ее, не хотел поддержать...

Когда Урве встала, чтобы идти, Юта взяла подругу за обе руки и, плача, сказала:

— Я так тебе благодарна, Урр. Я никогда не забуду этого.

Человеку, с которым обошлись несправедливо, не обязательно чувствовать себя убитым и подавленным. Несправедливость заставляет страдать, и, однако, к этим страданиям примешивается порой ощущение сладости. Через какое-то время страдающий обращает свой взор в будущее, где виднеется всеискупающая награда: когда-нибудь вы еще пожалеете, когда-нибудь вы еще попросите. Мораль, устремленная в будущее, обычно гораздо сильнее морали, которая цепляется за мелкое настоящее или безвозвратно ушедшее прошлое.

Рейн сидел на белых стропилах сарая. Сырые от утреннего дождя доски приятно пахли смолой. Острая пила, тоненько звеня, ходила взад-вперед, и концы досок с шумом падали вниз, в траву. Две недели назад эта земля была лугом, а теперь здесь высились четыре стены, пола еще не было, полом служил пока сырой дерн. Верх будущей пологой четырехскатной крыши уже покрывали доски.