— Ах, да, да, припоминаю.

— Меллок в тот раз ужасно обозлил меня своим нытьем: какая, мол, рабочему человеку польза от этого увеличения скорости? Работы прибавится, а деньги те же. Я не выдержал и сказал ему — чертова рохля ты, а не рабочий, если дальше своего кривого носа ничего не видишь. Вот я и решил, что Сельямаа доложили, как я ругался, и он станет выговаривать мне: как я мог так нагрубить старому человеку, можно было сказать и повежливее. Или что-то в этом роде.

— Ты и в самом деле можешь иногда обижать.

— Если бы ты знала нашего Меллока...

— Ну ладно, что же все-таки парторг хотел от тебя?

— Ха, в том-то и дело, что Сельямаа ни о чем прямо не сказал. Спросил, в каком служил полку, как был ранен...

— Ты ведь и после войны...

— Его все интересовало. Ну, затем о дальнейших планах.

— О школе? Он, конечно, удивился, что ты до сих пор еще не окончил среднюю школу, не правда ли?

— Ты что — под дверью подслушивала? — рассмеялся Рейн, но сразу же стал серьезным. — Черт побери, многое перезабыл, но, если приналечь, может, будущей зимой и кончу. Говорили с ним и о квартире. Он согласился, что живем стесненно, но тут же сказал, что многим еще труднее. Конструктор Ниинепуу — инженер, а... Ну, да это так, между прочим. Я все ждал, когда он скажет. Мы все говорим, говорим, и вдруг он взглянул на часы — ему пора. Вот и все.

Какое-то время они молча шли вдоль берега. Вдруг Урве остановилась и посмотрела на корабли в гавани.

— Одно ясно — ты уже этой осенью должен поступить учиться. И готовиться надо начинать.

— Я согласен с тобой. Но квартира, квартира! Мне пришла в голову мысль — что, если нам сходить сегодня к Зеебергам? Может, они что-нибудь посоветуют?

Закутанная в белую шаль мать Юты — она открыла дверь — очень обрадовалась гостям. Она еще не видела маленького Ахто, да и с Рейном не знакома, хотя некоторое представление о нем имеет по рассказам дочери. И потом, с того времени, как врачи запретили ей работать, она чувствует себя оторванной от жизни. Особенно после отъезда Юты в Тарту, в университет. Их дом в Нымме — ох, как он надоел всем, — едва ли удастся закончить к будущему году.

Спрашивать, оказывается, было не о чем. Гости пили маленькими глотками кофе и сами отвечали на многие, многие вопросы.

В тот день, когда должен был собраться городской комсомольский актив, дул резкий холодный ветер. Не будь зелень скверов и лужаек так свежа и не играй солнце на белых стенах так ярко, можно было бы подумать, что октябрь захватил в свои руки державный скипетр. Эстонский июнь любит поиграть с градусником. Достаньте шелковые платья и летние рубашки, потому что явился я, июнь, с гроздью сирени на груди. Он так весел, так приветлив, этот месяц, и все верят ему. И вдруг, безо всякого на то основания, он морщит свои свежие губы и принимается дуть как бешеный — задирает платья, накидывается из-за угла на светлые новые шляпы и унизительнейшим образом катит их.

Собираясь утром на актив, Урве туго подпоясала кушаком свой ненавистный плащ, а вместо шляпы, новой очаровательной шляпы из черного велюра, повязала платок. Она ведь шла не для того, чтобы показать свою новую шляпу и купленный в комиссионном магазине светло-серый костюм: она шла выступать.

Сегодня она будет стоять одна перед тысячами. Ничего страшного в этом нет. Так сказала Людмила. Но ведь Людмила — оратор со стажем.

После яркого солнца свет от ламп в гардеробе концертного зала «Эстония» показался тусклым. Народу было много.

Людмила ждала ее. Главное — не надо нервничать. Ну что может произойти, если все, о чем они предварительно говорили, Урве записала. Ведь записала же?

А как же! Разве она решилась бы выступать без конспекта!

По лестнице они поднялись наверх. Сколько народу!

Великие композиторы на стенах, казалось, были немного недовольны тем, что так много молодежи явилось сюда слушать не музыку, а речи.

Сцену от края до края занимал длинный, покрытый красным сукном стол, перед ним — цветы в горшках, позади — стулья. На кафедре — микрофоны и графин с водой. Торжественно!

Взгляд Урве скользнул в зал. В проходах и между рядами толпились люди, суетились кинооператоры, устанавливая свои тяжелые штативы. Мимо, не заметив ее, прошел кто-то очень знакомый. Да это же Оявеэр. Она узнала его по длинному носу и очкам в толстой оправе. Уселся в первом ряду, поздоровался за руку с соседом, кивнул головой сидящим в отдалении знакомым. Что ему! Вообще большинству из тех, кто пришел сюда, чертовски хорошо! Сиди и слушай. Скажет кто-нибудь что-то интересное — запомни или запиши. Сморозит глупость — смейся.

— Главное — не нервничай, — уговаривала ее Людмила. — Цель твоего выступления тебе ясна. Здесь сидят ответственные работники, выступления стенографируются, газеты публикуют их. Это ведь совсем другое дело, чем говорить на фабрике, где тебя слушают только свои.

Это был нужный толчок в нужный момент. Да, она поднимется на трибуну не для того, чтобы продемонстрировать себя или блеснуть красноречием. Она скажет о том, что волнует молодежь их фабрики.

Большие собрания напоминают великанов, чья поступь медлительна, но непоколебима. Партер и балкон были уже до отказа заполнены молодежью и гудели как улей, когда на сцену вышел молодой человек в сером костюме: началось длинное и торжественное вступление к большому собранию.

После перерыва первым выступил секретарь комитета комсомола машиностроительного завода.

В резком тоне критиковал он какое-то ремесленное училище, выпускающее плохо подготовленную молодежь. Не заглядывая в бумажку, а непринужденно обращаясь прямо в зал, он рассказал несколько историй о поведении молодежи, вызвавших дружный хохот.

Вспыхнул магний, при свете жарких «юпитеров» застрекотали киноаппараты.

После такой речи просто неловко выступать. Но думать об этом было уже некогда, потому что:

— Слово имеет товарищ Устинова с завода «Коммунар». Подготовиться товарищ Лейзик.

Спокойствие! Спокойствие и хладнокровие! Теперь все равно не избежать. Надо было раньше не соглашаться.

— Товарищи! — прозвучал радостный, многообещающий голос, и затем слова посыпались, как из пулемета. В зале задвигались, а председательствующий постучал карандашом о стол.

Урве, в общем-то уже неплохо знавшая русский язык, схватила наушники.

Какое-то время оттуда не доносилось ни звука. Затем звонкий альт выпалил по-эстонски:

— Молодежь нашего завода... (Молчание.) В начале прошлого года мы взяли обязательство... все... все кружки... (Молчание) Но если в райкоме говорят... (Молчание.) То выполнить мы не сможем... (Молчание.) У нас в кружке по изучению краткого курса истории партии двадцать три человека... Из них... (Молчание.) В то же время пропагандистов... (Молчание.)

Урве повесила наушники на спинку переднего стула и покачала головой. Все вокруг нее тоже качали головами и смеялись.

Неловко, неловко! И чего она так торопится?

Ну вот. Теперь сидящие в зале и напряженно ожидающие люди смогут наконец узнать, что Урве не просто девушка в черной юбке и белой блузке, а передовая ткачиха крупного комбината.

Она пошла.

Кто был следующим выступающим, ее уже не интересовало. Она шла в огонь. «Юпитеры» засияли. На этот раз из-за нее. В школе, в литературном кружке, не было фотографов, не было кафедры, микрофона, и все знали друг друга. Только и разницы. Выступать надо было и тогда и теперь.

— Товарищи!

Защелкали фотоаппараты, засуетились кинооператоры.

— Мне бы хотелось рассказать о том, как работает и живет молодежь нашего старого текстильного предприятия.

Взгляд скользнул по залу. Сколько доброжелательных лиц! Снизу ей улыбается Людмила. Она тут, поблизости. Рядом, на пустом стуле, лежит старенькая черная сумочка, ее сумочка. «Юпитеры» погасли. Сразу стало прохладнее.

И вдруг волнение покинуло ее. Она заговорила о том, что молодежь комбината совершила немало достойных дел. По инициативе молодежи зародилось движение — «патриот своего завода», они знакомились с революционным прошлым своей фабрики, стали бороться за честь фабричной марки.