Произнося фразу — «не все золото, что блестит», — она смело взглянула в зал и продолжала, уже не глядя в бумажку:

— Ростом наших рядов за последние годы мы могли бы быть довольны, если опираться только на цифры.

Зал слушал. Те, кто пользовались наушниками, не качали головами — видимо, перевод был нормальный. Заговорив о росте рядов, Урве неожиданно указала рукой на себя и сказала:

— Вот перед вами я. Я пришла в фабричную комсомольскую организацию из ученической. Я и есть этот рост рядов, потому что наша комсомольская организация растет только за счет пришедших в нее людей.

В президиуме и в зале одобрительно засмеялись. Цифры показывали, что за последний год в организацию пришло четырнадцать комсомольцев извне, а из числа молодежи предприятия принято только трое. И снова маленькое творческое дополнение.

— Три — это хорошая цифра, цифру три вообще любят, но мы... — Взгляд Урве остановился на лице Людмилы, та одобряюще кивнула ей. — Но нашу Людмилу Герасимову эта цифра не устраивает.

Людмилу знали по активам, по выступлениям в печати, и поэтому свободно брошенное замечание снова вызвало одобрительный смех. Журналисты в первом ряду что-то быстро записывали. Чувство меры подсказывало оратору: «Не переборщи. Сейчас ты подошла к самому главному. Это у тебя довольно хорошо и живо изложено. Спокойно читай». Она так и поступила, а затем снова обвела взглядом зал. Следующую фразу она снова бросила в зал, не глядя в конспект:

— Но как можно завоевать молодежи авторитет, если сами мы, комсомольцы, когда дело доходит до выполнения собственных решений, колеблемся.

И она рассказала печальный эпизод из жизни двух соревнующихся бригад, когда, взяв на себя обязательства и подняв вокруг этого шумиху, они так и не довели дело до конца. Виновата ли эта бригада, что так случилось? Можно ли считать нормальным положение, когда рабочим приходится ходить в кладовую за материалом, да еще клянчить, хотя есть подсобники, которые получают за это зарплату? Долго ли между прядильным и ткацким цехами будет существовать состояние войны? В ткацком цехе отведен уголок под кладовую, она разделена пополам проволочной сеткой. По другую сторону сетки — кладовая прядильного цеха. Казалось бы, чего проще сделать в проволочной сетке дверь?

— Но у нас славная погранохрана! — взволнованно воскликнула Урве, и зал весело засмеялся. — Дверь, правда, есть, но она забита железными гвоздями, и для того, чтобы перетащить тяжелые ящики с катушками из одной кладовой в другую, приходится делать большой круг. Прядильщицы не доверяют ткачихам. Однако сами норовят обвесить их. Иногда в ящики с пряжей кидают мокрую ткань, чтобы увеличить вес. Порой в ящике вместо восьмисот катушек оказывается семьсот, а это значит, что чистой пряжи получится на три с половиной килограмма меньше. Пряжу № 40 приносят сверху, с четвертого этажа. Лифт есть, но им не разрешается пользоваться. Между тем сколько раз говорилось — надо организовать производство пряжи на месте.

Когда Урве сказала, сколько ткацких станков простояло в течение полугода из-за этого, тут и там раздались сочувственные возгласы.

— Долго ли можно терпеть такое безразличие, мириться с крайнею бесхозяйственностью? Мы, молодежь, хотим работать. — Разгоряченная фантазия подсказала еще один довод: — В конце концов, все мы хотим быть хорошо одеты и зарабатывать.

Или вот еще. Осенью у нас провалился прекрасный план озеленения заводского двора. Почему?

Разве в этом виновата только молодежь? Все, что можно было сделать без транспорта, уже сделано.

Она знала: так получилось потому, что никто не выяснил, откуда брать землю. Но небольшое преувеличение показалось ей допустимым, тем более что уж очень не хотелось лишать себя удовольствия кончить выступление такими словами:

— Христос в свое время учил: зачем, дескать, птице заботиться о том, как и где добывать еду. В этом смысле наши снабженцы истинные христиане.

Еще дома, записывая эти слова, Урве думала, что они вызовут в зале смех. И она не ошиблась.

Гуляя в перерыве по коридору, она ловила на себе доброжелательные взгляды, улыбки. Потом к ней подошел человек — она заметила, что он сидел в президиуме.

— Товарищ Лейзик, у меня к вам несколько вопросов. Отойдем немного в сторонку.

Когда они оказались одни, на нее посыпались вопросы: окончила ли Урве среднюю школу? Какие у нее планы на будущее? Давно ли работает на фабрике? С какого времени в комсомоле? Она ли написала статью, опубликованную в газете в феврале? Самостоятельный ли это труд, или редакция помогла? Писала ли она что-нибудь раньше?

И вдруг: не хочет ли Урве Лейзик стать журналисткой? К нему в отдел нужен литсотрудник, который умел бы писать и который знает производство. Газета молодежная, и работать в ней интересно. Пусть товарищ Лейзик все взвесит, предложение серьезное.

В обеденный перерыв Урве сидела в маленьком кафе с Эдуардом Эсси.

— Насколько я понял, вы хотите попытаться? — спросил Эсси, выслушав рассказ Урве. Рассказ этот был — сплошные восклицания.

— Это так интересно.

— Знаете что, хочется поработать в молодежной печати — работайте. Возможно, вам и понравится. Вы справитесь, я уверен. Но я бы не советовал вам идти туда. Чересчур узкий профиль. Идите лучше к нам.

Что за день сегодня! Да, да. Сирень! И хоть на улице свирепствовал холодный ветер, это была весна — время цветения сирени, удивительное время, вплетающее новый узор в ткань ее жизни.

— Но вы же мне ничего не предлагаете, — сказала она тихо, обжигая язык горячим кофе.

— Куда вас определить? — Молодой человек на мгновение задумался: — Ага, письма! Вот туда вы на первых порах и пойдете. Только на первых порах. Там, правда, больше канцелярия, но там вы быстрее акклиматизируетесь и скорее привыкнете к острому воздуху редакции. Решено. Ха! Как бы не так! Мы открываем человека, а у нас хотят из-под носа утащить его. Не выйдет!

Допив кофе, они вместе отправились в редакцию.

Человек порой сам не знает, почему у него становится плохое настроение, старается не докопаться до истинной причины, хитрит сам с собой и, чтобы успокоить себя, выдумывает какой-нибудь совершенно посторонний предлог.

Едва ли плохое настроение Рейна было вызвано переходом Урве в редакцию. Этого не могло быть. Урве хотела уйти на другую работу, кто мог помешать ей? Да и не было никаких оснований запрещать.

Но вот отпуск! Урве теряла отпуск. Какой же отпуск осенью или зимой?! Отдыхать надо теперь, летом. И, как договорились, поехать всей семьей к родителям Рейна. Погода хорошая, и с каждым днем становится лучше.

Урве перешла в редакцию. Теперь они ходят на работу в разное время. Казалось, все внезапно изменилось. Рейн твердо решил поступить в техникум. Конечно, нелегко будет заниматься в их тесной квартире. На работе все хорошо, вырисовываются неплохие перспективы. Меллок собирается уходить на пенсию. Ваттер станет сушильщиком, а сам Рейн из накатчика — помощником сушильщика.

Урве перешла в редакцию. Работает там всего несколько дней. Вот бы получить ей через редакцию квартиру! Но она не станет просить. Не из той породы.

Придя домой, Рейн не сразу поднялся наверх, а за глянул сначала во двор, чтобы убедиться, могуч ли противник — штабель березовых дров. Теща, гулявшая тут же с Ахто, предложила зятю свою помощь.

— Поди-ка лучше к Хаукасам и попроси у них шведскую пилу, я один тогда справлюсь, как по маслу пойдет, — отказался зять. Он торопился домой. Урве, вероятно, уже пришла.

Урве была дома. Она стояла в дверях кухни, держа в руках письмо. В ее глазах появилось какое-то особенное выражение, когда она сказала:

— Ну, Рейн, наша Эстония действительно маленькая страна. Все друг друга знают.

— Ого! — воскликнул муж. Красный как рак, он повернулся к умывальнику и принялся мыть руки. Этого еще не хватало! Конечно же Ли. С самых похорон старика молчала. А может, и не она. В конце концов, старая, позабытая история... Но чертовски неприятно, если начнутся объяснения...