Из больницы Ваттер сразу же отправился на работу. Шел дождь. Город из трамвайного окна был виден, как сквозь слезы. Ведь все хорошо? Да, все хорошо, но вот этот больничный халат... Этот халат был и на тех, кто...

— Послушай, Ваттер, — Рейн решил поговорить со своим напарником прямо, по-мужски, — это ты подстроил? Меня отправляют в колхоз.

— Кто-то из нашей бригады должен ехать, — ответил Ваттер, снимая пиджак. Разговор этот происходил в душевой. — Каска к рулону не поставишь. Сорк уже в годах. Следовательно, я или ты. Я на этот раз ехать не могу.

— Тоже мне порядки, что и говорить! Я как раз собираюсь ставить стропила. Черт возьми, индивидуального застройщика никто заставить не может!

— Никто никого и не заставляет. Государство обращается к трудящимся, и люди едут добровольно. Не может же зерно остаться на полях!

— Государство! — Рейн кинул ботинки на дно шкафа и стал натягивать на ноги старые башмаки. — Ты говоришь точь-в-точь, как говорил у нас в роте Юхасоо. Этот человек мог без конца вести такие оторванные от жизни разговоры. Государство. Ты бы видел, как я надрываюсь, чтобы иметь жилье... Строю. А потом буду возвращать долги. Нет, Ваттер, я давно уже не мальчик. Советую и тебе смотреть на жизнь открытыми глазами. Тут один мой знакомый строил дом. Залез по шею в долги. Мог бы сдать одну комнату. А попробуй взять жильца по договоренности!

— Иными словами, попробуй жильца ободрать.

— Если жилец согласен платить... Ладно. Такси в городе не хватает, особенно в вечернее время. У человека «Москвич». Поехал в свободное время подработать, и в первый же вечер — штраф.

Ваттер внимательно поглядел на Рейна.

— Ты случайно в Швецию или в Канаду не собираешься?

— Что?

— Встретишь там братьев по крови. Сможешь даже по-эстонски поговорить!

— Ну, ну, не накручивай...

— Во имя чего ты воевал, черт побери?

— Месяц в истребительном батальоне, как и ты, и вдобавок еще четыре года. Не вздумай учить меня. Я устал. Я тоже человек. Я хочу содержать семью и жить по-человечески. В колхоз я не поеду. У тебя причина. Ладно. Понимаю. У меня тоже причина. И это должны понять. Пойду поговорю с Сельямаа.

Рейн ушел, но вскоре, сверкая глазами, вернулся и встал к горячей грохочущей машине. В течение всей смены он не сказал старому другу ни слова.

Ночью, когда он, промокший, вернулся домой, Урве неожиданно сказала:

— Знаешь, Рейн, я на две недели уезжаю в колхоз работать.

— Я тоже, — прохрипел Рейн и повесил мокрое пальто на вешалку. — Но пусть Ваттер учтет — этого я ему не прощу.

За столом Рейн стал на чем свет стоит ругать бывшего друга. Урве остановила его:

— Откуда ты знаешь, может быть, он в самом деле не может ехать.

— Не может. Не хочет — и все. Уж он бы сказал, будь у него причина. А Сельямаа поддерживает его, им и дела нет, когда этот недоросль Лейзик закончит свой дом.

Теща стал яростно защищать зятя. По ее мнению, снимать с человека три шкуры — вопиющая несправедливость.

Урве было грустно. Когда-то она даже хотела на писать о Ваттере — муж так расхваливал своего товарища. Сейчас она видела: их дружба рушится. Рейна она понимала, понимала, как трудно ему оставить стройку в разгар работы. Но так выходить из себя тоже не годится. Поэтому она примирительно сказала:

— Голову выше, съездишь, и дело с концом.

— К черту! Не поеду, и все. Индивидуальным застройщикам нельзя мешать. Сельямаа сам сказал, он же знает законы. Не смогли заменить, видишь ли. Ваттер ловко ускользнул. И теперь я оказался этим болваном. Не пройдет!

Рейн знал, что так скандалить и повышать голос он может только у себя дома, а не под отрогам взглядом Сельямаа.

Он думал, что, поставив стропила, отпразднует этот день. А теперь праздник приходилось откладывать. Эро мог бы помочь ему кончить, но на следующей неделе он уедет.

Дождь потоками стекал по окнам. Как станешь убирать урожай в такую погоду?

Рейн, тяжело вздохнув, встал из-за стола и пошел в комнату. Да, правы были те, кто говорил: спасите нас от друзей, а с врагами мы и сами справимся. Рейн стал размышлять, чем бы отомстить бывшему другу и какую бы придумать отговорку, чтобы не ехать в колхоз.

Утром он все-таки решил — поеду. Ходил молчаливый, хмурый. Теща уже не решалась и сочувствовать ему. Хватит. Один раз он ее уже обрезал:

— Оставь меня в покое, если можешь.

Это было сказано таким тоном, что старая женщина волей-неволей замолчала. Только покраснела.

Но все разрешилось не так, как предполагал Рейн. На фабрике Сельямаа отозвал Лейзика в сторону и сказал:

— Можете не ехать. Старый Каск сам захотел.

Рейн смутился от неожиданности и переложил заплечный мешок из одной руки в другую, словно собирался взвалить его на спину.

— Да разве старый Каск — работник? — наконец вымолвил он.

— Убирать картофель да дергать морковь — эта работа как раз по нему.

Сельямаа кашлянул, словно собираясь что-то добавить, но промолчал. Быстро прошел к машинам. А Рейн остался стоять на лестнице.

— Ну что ж! Чудесно! — пробормотал он. Однако, против ожидания, голос его звучал мрачно и устало.

Весело!

Мимо летят поля. Природа пахнет осенью. Луга, на которых зеленеет трава, кажутся на редкость просторными. Крошечные березки и приземистые сосны на болоте приятно разнообразят ландшафт.

Скорость большая, а говорят, что тише едешь — дальше будешь.

Крак! Вот тебе раз! Ерунда, просто лопнула шина.

Все пассажиры высыпали из машины. Высокий лес по обе стороны дороги укоризненно покачивал макушкой: молодые люди, ведите себя достойнее.

А молодые люди разожгли костер — как раз в том месте, где висел белый плакат с предупреждением: «Граждане! Не бросайте горящих окурков!»

Мимо промчался еще один грузовик с такими же шумными пассажирами. Среди них знакомое лицо. Широкие, точно углем нарисованные брови сходятся у переносицы. Темные глаза. Глубокие борозды на щеках не делали его старше — они придавали его лицу, с юношеским ртом и чуть выпяченной нижней губой, особую мужественность и привлекательность.

Урве никогда не удавалось восстановить в памяти это лицо. Ведь в Москве они виделись и разговаривали всего два раза — первый раз, когда она передала ему письмо от Эсси, и второй раз — в театре. Он очень интересно рассказывал об авторе пьесы. Вот и все. Едва ли бы он узнал сейчас Урве.

Но он узнал. Улыбнулся и помахал рукой. Улыбнулась ли ему Урве? Кажется, нет. Руку она подняла сразу, а улыбнулась потом, когда черная машина уже исчезла за поворотом.

Ристна в Таллине. Ведь машина могла идти только оттуда. Ристна в Таллине!

Песни и веселье продолжались, но Урве уже ничего не слышала. Может быть, Ристна ехал, как и она, на уборку?.. Куда? Наверное, куда-нибудь подальше. Может быть, как раз на этом повороте их машина взяла влево и исчезла за тем пологим зеленым холмом?

Жаль!

После двух недель, проведенных в колхозе, Урве захватил водоворот городских развлечений.

Хотя Рейну и удалось избежать поездки в колхоз и он мог все свое свободное время отдавать постройке, Урве заметила, что муж стал нервным, раздраженным, вечно спешил. Никогда с ним такого раньше не бывало.

— Рейн, мы должны где-то бывать, что-то видеть. Я не могу так жить, — сказала Урве.

— Что ж, валяй. Мне некогда, — ответил Рейн.

И каждый жил своей жизнью.

Рейн и в самом деле был очень занят, а помимо всего, ему и не хотелось развлекаться. Установленные им самим сроки работы на участке — вот что интересовало его. К пятому должны быть поставлены стропила. Фактически «обмывка» состоялась в сарае уже четвертого вечером. К двадцатому будет готова крыша. Последние доски он прибивал семнадцатого вечером в полной темноте. Дни были еще достаточно теплые, когда Рейн кончил крышу. Теперь можно приниматься за внутренние работы. Они целиком захватили Рейна. Аккуратно сложенные под толем доски и брусья хорошо просохли, и острая пила мелодично звенела, проникая в глубь дерева по сделанной карандашом разметке. Хватит ли досок? Собственно, только теперь выяснилось, сколько еще работы впереди. Рейн любил размышлять, распиливая пахнущие смолой доски с сигаретой в грязных липких пальцах. Это вошло у него в привычку. И хоть эти часы раздумий отнимали время, они были наполнены, как часы свидания с любимой. Ему льстило восхищение соседки и ее рассказы о том, что окрестные жители считают Рейна лучшим здесь строителем.