Шербек в графу «Цвет» записывает «Белый».

Юлдаш измеряет линейкой шерсть у лопатки ягненка:

— Семнадцать!

Шербек записывает.

Юлдаш, положив ножницы, что-то подсчитывает, загибая пальцы.

— Ты что подсчитываешь? — спрашивает Туламат.

Тебе не обязательно знать.

Юлдаш обращается к Шербеку:

— Сынок, вы сказали, что десять килограммов — это восемь сотых трудодня?

— Да.

— А если настригу двадцать килограммов, то запишете одну и шесть сотых трудодня?

— Совершенно верно.

— Я так и знал, длинный, что ты уже подсчитываешь доходы, — заметил Туламат.

— А тебе какая забота? Ты слышал когда-нибудь такое: «Каждому по труду»? Потрудился — и получу согласно труду...

— Туламат-ака расстроен, что не может угнаться за вами! — рассмеялся Шербек. — Ну-ка, Юлдаш-ака, покажите молодежи, как нужно работать. Кузыбай, Шавкат, принимайте вызов!

— Могу их научить не только ягнят стричь, — разгорячился Юлдаш. — Эх, Туламат! Только одного остриг! Под твоими усами можно разбить шалаш и выспаться в нем!

— Ай, молодец! Здорово вы его! — с восторгом закричали вокруг.

Время приближалось к полудню, когда появился Камбар со своей отарой. Глядя на растянувшуюся отару, Шербек подумал: «Первый раз после смерти Бабакул-ата мы нарушаем его метод. Бабакул никогда днем, а если было возможно — даже вечером, не пригонял в кочевье отару, которая паслась на лугу. Он говорил так: «Нетронутая трава овце жир прибавляет. Поеденная трава — болезнь прибавляет».

А ведь это действительно так. Если отара пасется все время в одном месте или все время возвращается в кочевье, то гельминтоз, который содержится в навозе больной овцы, попадает на здоровую.

Сегодня по необходимости пришлось нарушить правило, оставленное в наследство Бабакулом. Если не освободить ягнят, родившихся весной, от шерстяной одежды, то они будут плохо расти. К тому же колхоз должен получать прибыль от этих ягнят. Если настричь с каждого по килограмму шерсти, то это чистыми деньгами пятьдесят тысяч рублей... Раздумывая так, Шербек будто убеждал Бабакул-ата, сидевшего напротив.

Камбар, поставив палку у палатки, подошел и поздоровался со всеми за руку. С его худощавого, загорелого лица не сходила улыбка. Ловко сидящая на его стройной фигуре одежда, большой нож в отделанных медью, сияющих ножнах на боку — все это придавало его облику щеголеватость, свойственную молодым джигитам.

Айсулу позвала обедать. Все расселись около очага, и Юлдаш разлил в пиалы кумыс, привезенный табунщиками. Когда он протянул пиалу Камбару, Туламат не выдержал:

— Давай тяни, братишка, пожелай, чтобы душа дяди Юлдаша попала в рай...

— Типун тебе на язык! Это живого человека-то...

— Посмотрите, он не хочет попасть в рай! — скривил губы Туламат.

После третьей чаши кумыса тело Шербека раскалилось, он слышал, как бьется кровь в висках.

«Мы здесь веселимся, глядя на поединок Туламата и Юлдаша, а что там с Нигорой?» — задумался он. Взгляд его упал на Айсулу. Она, засучив рукава, повязав голову косынкой, хозяйничала у очага. На голых, крепких руках позвякивали браслеты. Айсулу легко подняла котел, из которого валил пар, и поставила его на землю. Затем присела рядом на корточки. Помазав кислым молоком лепешки, лежащие на скатерти, стала быстро лепить их к стенкам горячего очага.

— Вот это новость! — сказал Шербек.

Сидевшие повернулись и посмотрели в ту сторону, куда глядел Шербек.

— Это все выдумки Айсулу, — с теплой улыбкой сказал Суванджан. — Раньше запасались лепешками из кишлака сразу на пару недель. Но разве сравнишь черствый хлеб с горячим?

— Сначала давай попробуем горячей лепешки, а потом хвали, — бросил Туламат.

— Да, верно, после вместе будем хвалить, — согласились все.

Обрадованный Суванджан крикнул:

— Сулув! Лепешки поспели?

— Сейчас вынимаю, — усмехнулась Айсулу.

— Шер-ака записывает себе в тетрадь, как ты печешь лепешки в каменном очаге, — пошутил он. — Попалась на карандаш!

Айсулу принесла лепешки в плетеной круглой корзине и высыпала их на скатерть.

— Это правда? — Она удивленно взглянула на Шербека.

— Правда.

«А почему действительно не написать об этом? — подумал он. — Почему мы пишем о разведении тонкорунных овец и приспособлении их к горным условиям, а не пишем о людях, которые разводят этих овец, об их бытовых условиях на пастбищах? Вот, например, выпечка лепешек в каменном очаге...

— Правда напишу, — сказал Шербек полусерьезно, полушутя.

Айсулу стала разливать шурпу. На большом глиняном блюде принесли баранье мясо, нарезанное кусочками курдючное сало.

После крепкого кумыса ароматное вареное мясо и дымящаяся шурпа показались всем необыкновенно вкусными.

— Пусть руки твои не знают болезни! Дай бог тебе хороших детей! — приговаривали они по адресу хозяйки.

После обеда работа опять закипела. Все были так увлечены, что не заметили, как погас день. Уже в сумерках остригли последних ягнят из отары Суванджана. Теперь можно было переходить на другое стойбище.

Снова в очаге заплясал огонь. Теперь у котла хозяйничает Туламат. Заправив полы халата за поясной платок, засучив рукава, он приобрел необыкновенную ловкость и легкость. В руках у него шумовка. Из черного, прокопченного чугунного котла, что стоит на огне, брызжет вода и, попадая на головешки, шипит, будто сердится.

— Эй! Куда? — закричал Туламат, увидев, что табунщики и Кузыбай вдруг поднялись и засобирались.

— Ты же знаешь, какая дорога, доехать бы до темноты, — ответил Юлдаш.

— Неужели вы бросите готовый плов?

— Извини, друг, на этот раз. Если уж объешься и у тебя застрянет в горле, оставишь шумовку плова на завтра.

— А ты куда торопишься, Кузыбай? Шавкат остается, и ты оставайся заодно с ним, — умоляюще сказал Камбар.

— Разве тебя кто-нибудь ждет в стойбище, расчесывая кудри, сотни раз заглядывая в зеркало? — поддержал Туламат.

Кузыбай помрачнел, но попытался улыбнуться:

— Братишка остался один...

Когда Кузыбай и табунщики отъехали, Камбар, запихивая шерсть в канар, усмехнулся:

— Ну и бес же Туламат-ака! Как подковырнул! — Камбар явно был доволен.

Шербек вспомнил грустные глаза Кузыбая, и ему стало жалко парня.

— Туламат-ака, зря вы его так.

— Э, ака, да вы ничего не знаете, — сказал Камбар, таинственно улыбаясь.

Позже, когда все улеглись, накрывшись ватными чапанами, Туламат снова вспомнил Кузыбая.

— Знаешь, братишка, — приподнявшись на локте, Туламат повернулся к Шербеку. — Горе чабану, если на пастбище он выехал без жены. Целыми днями смотрит за овцами, а придет — некому даже чашки горячей шурпы перед ним поставить! Что это за жизнь! У этого растяпы Кузыбая такая жена: красится, мажется, сидит целыми днями перед зеркалом, в горы ехать не хочет, боится, что лицо загорит. Был бы ребенок, тогда другое дело: мол, в горах тяжеловато будет. Оставил молодую жену, а в кишлаке разные разговоры: один ругает его, другой — ее. Кто их разберет!

— Суванджан уж говорил ему: что это за подруга, с которой спишь на одной подушке, если в такое время не поддержит? А он и в ус не дует, — вмешался в разговор Камбар.

— Действительно, кто же тут виноват? — Шербек невольно вспомнил грустную песню Кузыбая. — Может, он действительно несчастлив? Вот Суванджан нашел свое счастье: завоевал авторитет честным трудом, нашел любимую, по-настоящему близкого человека, хозяйство — полная чаша, душа спокойна. Наверно, Кузыбай еще больше чувствует одиночество, глядя на счастливую жизнь друга. Кто же не ищет счастья? Да только ищут его по-разному. Вон хотя бы Юлдаш. И он тоже говорит о счастье. У него ни в чем нет недостатка: ни в еде, ни в одежде. И сам неплохой человек. А попробуй заикнись, что раз кобылы колхозные, то и доход от кумыса должен идти не в свой карман, а на общую скатерть — в колхозную кассу. Назовет тебя скрягой, возненавидит на всю жизнь. Много еще таких людей, для которых радость — поживиться за счет других. А отнимешь у них эту радость — будут считать себя несчастными, неудачниками. Нелегко бороться с такими, а бороться надо беспощадно, невзирая на лица...