сквозит и в отношении Евриклеи к своему воспитаннику Телемаху (I, 439, XVIII, 22),
равно как и в ее сообщении Пенелопе о прибытии Одиссея и об избиении женихов (XXIII,
5-31), сообщении, в котором волнение Евриклеи доходит даже до искажения речи (XXIII,
28).
Кауэр (указ. соч., 601) говорит, что даже такой стандартный прием у Гомера, как
швыряние разными предметами в Одиссея в сценах с разъяренными женихами, отнюдь не
является простым повторением одного и того же мотива или пустым, психологически не
обоснованным стандартом. Разозленный Антиной швыряет в Одиссея скамейкой (Од.,
XVI, 458-465), попадает ему в плечо, и тот остается неподвижным как скала, затаивши
злую мысль. Евримах, тоже взбешенный поведением Одиссея, опять швыряет в него
скамейку, причем тот отклоняется, и скамейка попадает в Амфинома, который с глухим
стоном падает навзничь (XVIII, 394-398). Ктесипп, богатейший претендент на руку
Пенелопы, с злобной иронией швыряет коровью ногу в Одиссея, но попадает в стену,
вызывая у Одиссея тайную насмешливую улыбку (XX, 299-302). Во всех этих трех
случаях совершенно разная мотивировка одного и того же приема, совершенно разная
картина и весьма различный результат. Эпический стандарт оказался здесь воплощенным
в три совершенно самостоятельных художественных образа.
Превратившись в нищего, Одиссей ведет себя отнюдь не как-нибудь однообразно и
схематично, но в связи с каждым положением неожиданно разнообразно. Сначала он
вроде настоящего нищего протягивает руку во дворце за подаянием (XVII, 365-368) и
униженно выпрашивает хлеба у Антиноя (415-418). Но уже в сцене с подлинным нищим
Иром сразу видно, что Одиссей вовсе не нищий, а кто-то совсем другой. Что же касается
его разговора с нахальной служанкой Меланфо (ХIV, 70-88), то тут у Одиссея уже нет
ничего униженного, а довольно властный и гордый тон. В сцене же с Евримахом (XIX,
351-386) в Одиссее-нищем уже сквозит царское достоинство, и его речь от строки к строке
становится все более и более в этом смысле выразительной.
Кауэр в своей работе о Гомере, как об авторе характеристик, заметил, что женихи в
«Одиссее» вовсе не представляют собой сплошной и безличной массы. Тут мы находим
грубого Антиноя, лицемерного Енримаха, выскочку Ктесиппа, вежливого и любезного
Амфинома (которого Одиссей охотно бы пощадил, Од., XVIII, 125-128), слабого Леода
(умоляющего о пощаде со ссылкой на свое приличное поведение и жречество, XXII, 310-
310).
Диомед после первого же упрека Агамемнона в бездействии (Ил., IV, 368-400),
несмотря на обидные и несправедливые слова своего начальника, тотчас же начинает
военные действия (419-421), обнаруживая тем самым полное отсутствие мелочности и
героическое благородство. Когда троянцы подошли к кораблям иАгамемнон был готов уже
бежать (XIV, 64-81), Диомед был среди тех, которые призывали оставаться на месте
сражения и только предлагал заменить раненых бойцов теми, кто еще не был в бою (129-
132). Что же касается его безграничного [261] мужества и храбрости (Ил., V) и его
дружеских чувств гостеприимства (Ил., VI), то это относится к основным эпизодам
«Илиады». Когда Менелай сообщает Антилоху о гибели Патрокла и просит его известить
об этом Ахилла, Гомер так рисует состояние этого храброго и твердого воина (XVII, 694-
697):
Остолбенел Антилох, услыхав Менелаевы речи.
Долго ни слова не мог он сказать, молодой оборвался
Голос, мгновенно глаза налилися слезами. Однако
Он, несмотря и на это, приказ Менелая исполнил.
Сообщая это ужасное известие Ахиллу, Антилох проливает горячие слезы (XVIII,
161); а видя страдающего Ахилла после этого известия (32-34),
Горько рыдал на другой стороне Антилох удрученный.
Руки держал он Пелида, стонавшего тяжко от скорби,
Сильно боясь, чтоб железом себя не резнул он по горлу.
Во время состязаний на колесницах в честь Патрокла, когда Ахилл, не знающий всей
обстановки состязания, присуждает второй приз Евмелу, Антилох из-за своей благородной
справедливости предлагает наградить Евмела отдельно и предоставить второй приз ему,
Антилоху, передавая его тотчас же Менелаю, который действительно только лишь
случайно не вышел в этом состязании вторым (XXIII, 591-596). Итак, суровый и
мужественный воин Антилох столбенеет, получив известие о смерти большого героя,
проливает слезы в момент глубокого несчастья другого человека и благородно
отказывается от своей награды в пользу более заслуженного конкурента.
По Кауэру (указ. соч., 609 сл.), однообразие эпического стиля появилось только
впоследствии, когда стерлись все живые краски первоначального эпоса. Однако против
этого можно возразить. Процесс потускнения первоначального эпического языка,
нарастание в нем стандартов и стереотипного формализма, действительно, не могли не
иметь места в связи с зарождением новых эстетических потребностей и в связи с уходом
героического эпоса в отдаленное прошлое. Тем не менее это же самое нарастание новых
эстетических потребностей также и обновляло, оживляло другие стороны эпоса, старалось
сделать их понятными для нового более тонкого художественного сознания и наделяло
старый эпос теми живыми и психологически утонченными красками, которых он, конечно,
не знал в ту глубокую старину, когда он оперировал только с очень обобщенными и
малодифференцированными художественными образами. Сам Кауэр должен признать
диалектику развития эпоса в этих двух направлениях, а именно он не без основания
утверждает, что чем больше тускнел древний эпический язык, тем более нарастало живое
использование его для более новой психологии, несравненно более яркой и
характеристичной, чем древний эпос. [262]
Гомер страшно подвижен, небывало красочен, ужасно разнообразен, крайне
живописен и скульптурен. В нем нет ничего мертвого или неподвижного, но, конечно,
чтобы вникнуть во всю эту жизненную подвижность гомеровских изображений, надо его
читать внимательно и вдумчиво.
9. Быт. Также и в этой области мы не можем ставить целей изображения предмета в
его полном непосредственном содержании, не говоря уже о развитии этого содержания
систематически. Кроме того, героический быт, как и гомеровские характеры, чаще всего
излагается в лекциях по Гомеру. Это освобождает от большой детализации в этом вопросе.
Нас будет интересовать исключительно художественное миропонимание Гомера и то,
как оно отразилось на картинах бытовой жизни. С этой точки зрения не важно, брать ли,
например картины мирного быта или войны. Различные в своем непосредственном
содержании, они выражают вполне одинаковое художественное миропонимание.
a) Военный быт. Как это и следует из социальных предпосылок эпохи Гомера,
героический и патриотический пафос войны у него на первом месте. Когда Эрида кличет
воинов на сражение, то (Ил., XI, 11-15):
И каждому в грудь заложила ахейцу
Силу упорно, не зная усталости, биться с врагами.
В это мгновение всем им война показалася слаще,
Чем возвращение в полых судах в дорогую отчизну.
Боги то и дело внушают воинственный дух людям, и от этого последние получают
беззаветную преданность народной войне за отечество и любовь к исполнению своих
воинских обязанностей. Гомер безусловно отрицательно относится к войне ради войны.
Зевс прямо ругает Ареса за то, что ему приятны только «распри, кровавые войны и битвы»
(Ил., V, 891), хотя и сам Зевс только и знает, что натравливает одних людей на других.
В «Илиаде» даны самые разнообразные картины войны. Вот мы видим войско,
