которое только еще идет на бой, и завязывается первая схватка; тут – густая пыль, целый

лес копий, сияние меди и настоящая гроза в воздухе (XIII, 333-344). Вот и самый бой,

который свирепствует как бурное развевающееся пламя в безводном месте, в темном

горном ущелье (XX, 490-503 или XVI, 633-644). Вот красота и сила гибнут на войне от

мучительных ран. И сколько изображено у Гомера этих ранений! Вероятно, не менее

полсотни.

Для характеристики военного быта остановимся хотя бы на поединках, дающих

особенно интересный материал с точки зрения эпически понимаемой художественной

действительности.

Очень интересен поединок Париса и Менелая, изображенный в III песни «Илиады».

Здесь среди подготовки к бою вдруг встречаются Парис и Менелай. Бой уже начинается.

Но Агамемнон [263] заметил, что Гектор что-то хочет сказать, и с умилительной простотой

командует своим солдатам прекратить бой, потому что-де Гектор что-то хочет сказать. И

когда все замолчали, то Гектор предложил вместо войны сразиться Менелаю и Парису

вдвоем на поединке, поскольку вопрос об Елене касается главным образом их двоих. То и

другое воинство складывает оружие на землю, успокаивается и начинается совершенно

мирный и дружеский разговор о клятве по поводу прекращения войны после того, как

победитель в этом состязании получит себе Елену в законные жены (1-120).

С подлинно эпической подробностью и медлительностью изображается далее, как

едут в Трою за самим Приамом, чтобы тот присутствовал при клятве, как тот приезжает на

поле сражения, как моет руки Агамемнон перед жертвоприношением, как он срезает

шерсть с головы жертвенных ягнят и раздает ее лучшим мужам, как после возношения

молитвы он перерезывает, горло ягнятам и раздает всем вино для возлияния в честь богов,

и как, наконец, Приам со своей свитой забирает зарезанных ягнят и торжественно

отбывает в Трою (245-313).

После этого Гектор и Одиссей тоже весьма неспешно отмеряют место для поединка,

бросают жребий в шлем и трясут этим шлемом, чтобы противники узнали, кому первому

следует выступать. А воины в это время с обеих сторон молились Зевсу, воздевая руки, о

победе того или другого противника и о водворении после этого мирной жизни. Первому

нападать вышло Парису. После этого Парис начинает облекаться в военные доспехи,

причем доспехи эти тут же весьма подробно описываются – поножи с серебряной

пряжкой, панцирь его брата Ликаона, среброгвоздый меч с медным клинком, щит, шлем с

конской гривой и копье. Снаряжается также и Менелай, хотя подробностей этого

снаряжения не указывается (314-339).

Вот они выходят и становятся посредине, между ахейцами и троянцами. Они вдруг

начинают яриться и потрясать копьями, глаза, их злобно сверкают, а присутствующих

охватывает ужас. Парис мечет копье в Менелая, но попадает в щит, так что наконечник

копья сгибается и щита не пробивает. После этого Менелай бросает копье в щит Париса,

которое пробивает щит и панцирь и даже рассекает его хитон. Однако Парис вовремя

увертывается и остается целым. После этого Менелай разит мечом по шлему Париса, но и

здесь он ничего не достигает, потому что меч этот разбивается у него вдребезги. Тут

Менелай начинает бранить Зевса за отсутствие от него помощи и хватает Париса за шлем,

чтобы утащить его на ахейскую сторону, затягивая у него на шее ремень. Однако, откуда

ни возьмись, является постоянная покровительница Париса Афродита, которая

развязывает упомянутый ремень, так что в руках Менелая остается пустой шлем, и он со

злостью бросает его к ахейцам, а те [264] поднимают его с земли. Менелай бросается

вновь на Париса, желая поразить его своим медным копьем.

Но тут случается чудо. Афродита напускает целое облако на место поединка, и под

прикрытием этого облака она очень легко уносит Париса в Трою (340-381). А Менелай

начинает бесплодно рыскать по полю, как разъяренный зверь, в поисках побежденного им

Париса. И когда ничего из этого не выходит, то Агамемнон объявляет Менелая

победителем, и ахейцы соглашаются требовать у троянцев выдачи Елены и выкупа за

похищенное некогда Парисом богатство Менелая (449-461).

Вот наилучший образец тех картин военного быта, которые мы находим у Гомера.

Все принципы эпического стиля воплощены здесь с наибольшей силой: и зависимость

человека от богов, т. е. примат общего над индивидуальным, и отсутствие изображения

душевных переживаний, и замена этих последних пластикой вещей, и подробнейшая

обстоятельность, рассказа, и монументальность поединка героев. Здесь дана и столь

частая у Гомера юмористика: победитель Менелай остается ни с чем, а побежденный

Парис переносится богиней в Трою, да и притом не только в Трою, но прямо в спальню к

Елене (что специально и весьма выразительно подчеркивается в стихах 382-448). К этому

надо прибавить и откровенное религиозное свободомыслие, которое проявляет Менелай

по адресу Зевса и которое возможно было только в период разложения общинно-родовых

отношений, накануне светской цивилизации.

Нет надобности говорить о других поединках, которые находим в «Илиаде». В

поединках Диомеда и Главка (VI, 119-236) или Аякса и Гектора (VII, 54-312) тоже много

торжественности, много наивности и много юмористики, потому что начинаются они из-

за больших целей, но кончаются опять-таки ничем. Точно так же и анализ больших боев у

Гомера свидетельствует об его неизменном эпическом стиле и эпическом мировоззрении.

б) Мирный быт. Быт этот знают обыкновенно больше всего другого из Гомера. Но

все же следует подчеркнуть, что и здесь эпический стиль Гомера вполне налицо и дает

себя чувствовать буквально в каждой строке. Несомненно, Гомер и здесь эпически

любуется насвою художественную действительность – в таких, например, сценах, как

встреча Ахилла и Приама (Ил., XXIV, 469-694), в знаменитом прощании Гектора с

Андромахой (VI, 390-502), в отношениях Одиссея с свинопасом Евмеем и ключницей

Евриклеей (Од., XIX, 467-475). Вспомним отношение его к старой собаке (XVII, 290-305),

стремление Одиссея на родину, например, у Калипсо (VII, 255-260).

С большим вниманием всегда отмечает Гомер и супружеские и вообще любовные

отношения – Зевса и Геры (Ил., XIV, 153-353), Афродиты и Ареса (Од., VIII, 266-369),

Париса и Елены (Ил., III, 428-448), Одиссея и Пенелопы (например, сцена в кладовой, Од.,

XXI, 42-58). [265]

Гомер очень любит подчеркивать супружеские отношения после примирения – Зевс

(Ил., I, 611) «почил, и при нем златотронная Гера». Когда Афродита перенесла Париса,

после его неудачного поединка с Менелаем, в спальню Елены (III, 448), «рядом друг с

другом они улеглись на кровати сверленой». Алкиной (Од., VII, 347) с наступлением ночи

«в покоях высокого дома улегся, где с госпожою супругой делил и постель он»; Одиссей и

Пенелопа, после долгой разлуки (XXIII, 296), «с радостью воспользовались своей старой

кроватью»; о Кирке Одиссей говорит (X, 347): «Я немедля взошел на прекрасное ложе

Цирцеи» (да, впрочем, это было придумано самим Гермесом, X, 297); даже Ахиллу среди

его боев и скорбей по умершем Патрокле не мешает его (Ил., XXIV, 676)

«румяноланитная» Брисеида. У нимфы Калипсо Одиссей прожил, хотя и против своей

воли, целых семь лет в ее глубокой и таинственной пещере; и даже когда он собирается

домой к верной супруге, о которой он плакал, он еще раз проводит ночь с своей

обворожительной хозяйкой-нимфой (Од., V, 225-227):

А солнце зашло, и сумрак спустился.

Оба в пещеру вошли, в уголок удалились укромный

И насладились любовью, всю ночь провели неразлучно.