вероломстве и произносит слова, которые полны одновременно и мужества и отчаяния
(297-305):
Горе мне! К смерти, как вижу я, боги меня призывают!
Я полагал, что герой Деифоб близ меня находился, [248]
Он же внутри, за стеной, а меня обманула Афина!
Близко теперь предо мною зловещая смерть, недалеко!
Не убежать от нее! Уж давно это стало угодней
Зевсу и сыну его Дальновержцу, которые раньше
Мне помогали всегда. Сегодня судьба настигает!
Не без борьбы я, однако, погибель приму, не без славы!
Сделано дело большое: чтоб знали о нем и потомки!
Эти стихи являются опровержением традиционной оценки эпического стиля Гомера
как прямолинейного и однотонного. Здесь отчаяние героя и его несокрушимая героическая
воля даны сразу и одновременно.
Но если судьба Гектора трогательна, то его конец наполняет нас жалостью и
состраданием. Просьба, направленная к озверевшему противнику о том, чтобы его,
Гектора, не отдавать после смерти псам на съедение, но похоронить по обычаям старины,
и это девятидневное надругательство Ахилла над трупом Гектора леденит душу даже у
самого нечуткого читателя. Таков конец великого героя.
Итак, Гектор у Гомера: беззаветно преданный своему народу его вождь, пламенный
патриот и бесстрашный солдат, наивный, нерешительный, колеблющийся и не всегда
удачный полководец; излишне самонадеянный и нерасчетливый, хвастливый и ребячески
напористый человек; нежнейший семьянин; герой, знающий свое роковое предназначение
и тем не менее открыто, идущий в бой; волевой и обреченный, обманутый богами и
раздавленный людьми; жалкая и скорбная жертва неприятельского зверства и человек,
потерявший в конце концов решительно все: и родину, и семью, и собственную жизнь.
5. Одиссей. Этот сложный характер разрабатывался в науке много раз и во многих
направлениях. Одиссея трудно отделить от расцвета ионийской культуры, что
подчеркивает В. Шмид в известной сводке истории греческой литературы Шмида –
Штелина. Хотя в известной мере и все указанные выше характеры разработаны у Гомера в
ионийском духе, необходимо согласиться, что Одиссей является наиболее ярким образцом
ионийского художественного мировоззрения. Поэтому многое в дальнейшем изложим по
руководству Шмида – Штелина, понимая, однако, самый психологический образ Одиссея
совершенно иначе, если не прямо противоположно.
Если поставить вопрос о том, где же и в каком именно герое специфично выразился
новый ионийский дух, то это будет именно Одиссей, самая яркая и самая оригинальная
фигура всего ионийского эпоса, поскольку на европейской родине греков сказания о нем
были только в зачаточном состоянии (если только они там вообще были). Одиссей
является как раз носителем ионийской практической разумности, умной и дальновидной
способности ориентироваться в сложных обстоятельствах, неустанной энергии и
организационной деятельности, уменья красно [248] и убедительно говорить, тончайшей
дипломатии, хитрости и политического искусства.
Сопоставление Одиссея с Ахиллом находим уже у самого Гомера (Ил., XIX, 216-
219). Одиссей противопоставляет свой опыт и знания Ахилловой славе и храбрости; о
ссоре Ахилла и Одиссея см. Од., VIII, 75 и в схолиях. В «Илиаде» (XVIII, 105 сл.) Ахилл,
признавая себя первым на войне, уступает первенство на совещаниях другим, а в IX
песни, 309-319 после длинной речи Одиссея он раздраженно называет речи своих
увещателей назойливой воркотней и высказывает отвращение ко всякой дипломатии и
неискренности. Эта антитеза Ахилла и Одиссея много раз встречается в греческой
литературе от Пиндара и Платона до Либания, причем дублетом Ахилла, столь же
противоположным Одиссею выступает и Аякс (согласно указанию еще Од., XI, 469).
Образ Одиссея, впрочем, ни в каком случае нельзя понимать элементарно. Это не
просто дипломат и практик и уже совсем не просто хитрец, лицемер и пройдоха.
Практическая и деловая склонность его натуры приобретает свое настоящее значение
только в связи с его самоотверженной любовью к родному очагу и ждущей его жене, а
также и только в связи с его постоянно тяжелой участью, заставляющей его непрерывно
страдать и даже проливать слезы вдали от своей родины. Одиссей – это по
преимуществу страдалец; и, пожалуй, страдалец он даже больше, чем хитрец. Его
постоянный эпитет в «Одиссее» «многострадальный». Самое имя его народная
этимология связывала с понятием страдания. Об его постоянных страданиях Афина с
большим чувством говорит Зевсу (Од., I, 59-62). На него постоянно злобствует Посейдон,
и он об этом хорошо знает (V, 423). Если не Посейдон, то Зевс и Гелиос разбивают его
корабль и оставляют его одного среди моря (XIX, 275 сл.). Его няня Евриклея удивляется,
за что негодуют на него боги, при его постоянном благочестии и покорности воле богов
(XIX, 363-367). Его дед Автолик дал ему имя «Одиссей» именно как человеку «божеского
гнева» (XIX, 407 сл.). Здесь Жуковский делает грубую ошибку, понимая odyssamenos в
обычном медиальном, а не в пассивном значении «рассерженный» вместо нужного
«оказавшийся предметом рассерженности или гнева», т. е. «ненавидимый» (у Вересаева
правильно – «ненавистный»).
Характерен для ионийского эпоса не только самый образ Одиссея, но и его история
в пределах этого эпоса. В настоящее время можно считать установленным, что Одиссей
первоначально не имел никакого отношения к троянскому циклу. Сказание о нем было
только аналогией авантюрно-сказочной мифологии аргонавтов, состоя из двух мировых
сказочных мотивов – путешествия в страну чудес и возвращения мужа (Radermacher).
Здесь еще не было ни верной супруги, ни горячей [250] любви к родине, ни гнева богов,
которым в «Одиссее» мотивируются его блуждания и страдания.
Ионийский гений, конечно, не мог удовольствоваться таким сказочным и чисто
приключенческим примитивом. Он внес сюда глубокую и захватывающую идею
возвращения на родину и любви к родине, и этот мотив сразу преобразил первоначальный
сказочно-авантюрный примитив и сделал его произведением развитого гуманизма и
высокой морали. В таком виде сказание об Одиссее и было включено в троянский цикл,
где его ожидали еще дальнейшие изменения. Здесь оно сразу оказалось возвращением
Одиссея из-под Трои аналогичным возвращению других героев (Агамемнона, Менелая),
хотя и значительно превосходящим их по своей глубине чувства и моральной
настроенности. Это включение Одиссея в число троянских героев повлекло за собой и
внесение в троянскую мифологию различных подвигов Одиссея, вопреки его
первоначальному совершенно невоинственному характеру. Конечно, главное место в
«Илиаде», где прославляется Одиссей на войне, – это X песнь, может быть, специально
созданная для его прославления. Правда, он в «Илиаде» храбро сражается и даже получает
ранение, но все-таки (Ил., VIII, 92 сл.) Диомед пытается удержать его от бегства и укоряет
в трусости. Об его [251] товарищах по возвращению, Антифонте (Од., II, 18 сл.),
Эльпеноре (X, 552, XI, 51 сл.), Перимедесе (XI, 23, XII, 195) в «Илиаде» нет никакого
упоминания, а об его товарище Левке (Ил., IV, 491) ничего не знает «Одиссея». Это
верный признак того, что военные подвиги Одиссея внесены были в эпос лишь
впоследствии. Точно так же «Илиада» ничего не знает об его знаменитом луке, который
появляется в «Одиссее» только в связи с убийством женихов, хотя прекрасное владение им
Одиссея подготовлено (см. Од.. VIII, 215 сл.); история же этого лука, специально
