подать до первых греческих историографов. Выражаясь словами В. Шадевальдта (в том

же сборнике К. Рейнгардта, стр. 4), Гомер зависит от прошлого гораздо больше, чем можно

себе представить, но он проявляет эту зависимость с необыкновенно тонкой простотой.

3. Социально-исторические комплексы. Из ретроспективно-резюмирующего

характера гомеровского эпоса вытекает еще и другая особенность свободного эпического

стиля у Гомера. Не зная законов истории в нашем смысле слова и относясь некритически к

самому разделению исторических периодов, Гомер вполне естественным образом

соединяет несоединимое и создает такие образы, в которых объединяются элементы

самых разнообразных эпох и исторического развития.

Сирены, например, это людоеды, тем не менее завлекают они к себе красивейшим и

художественнейшим пением, которое завораживает всякого путника и увлекает любого

слушателя. Но когда люди были людоедами, они не обладали столь совершенной

эстетикой, возможной только в периоды высокого развития цивилизации. А когда люди

артистически создают увлекательнейшую музыку, то в это время они уже не людоеды. А у

Гомера то и другое, людоедство и высочайший художественный артистизм, даются в

одном и том же образе.

Кирка у Гомера – красивая, разодетая женщина, знающая тонкость любовных чувств,

и к тому же прекрасная певица. Но вот оказывается, что она превратила спутников

Одиссея в свиней. Помирите одно с другим, женские туалеты и музыку высокой

цивилизации с колдовством и чародейством, – и вы получите образ гомеровской Кирки.

Подобного рода примеров у Гомера можно найти сколько угодно. Уж куда, казалось

бы, реальнее у Гомера Ахилл со [205] своим знаменитым гневом, со своими капризами, со

своей жестокостью, а он ни больше и ни меньше, как сын морской царевны. Его

психология есть уже, несомненно, продукт высокой цивилизации, когда людей уже не

производят от богов. Тем не менее в Ахилле то и другое вполне мирно уживается.

Души умерших в Аиде, согласно основному представлению Гомера, являются только

бессильными и даже бестелесными тенями, которые даже нельзя схватить рукой, как

нельзя схватить рукой, например, воздух или дым. Но вот оказывается, что эти тени пищат

наподобие птиц. Это уже совсем не воздух и не дым. Или эти тени, оказывается, могут

пить кровь. После вкушения крови они получают память, мышление, речь, что уже совсем

погружает нас в дебри самых извилистых путей развития фетишизма. В гомеровском Аиде

находятся такие, например, герои, как Тиресий, которые вовсе никогда и не теряли

мышления и речи и не нуждаются в крови для восстановления сил, а разговаривают и

даже пророчествуют так, как будто бы они и не умирали.

Все это представляет собою бесчисленные у Гомера мифологические, а, значит, и

социально-исторические комплексы, являющиеся результатом его ретроспективного и

резюмирующего отношения к мифологии, и входит как необходимое слагаемое в его

свободный эпический стиль.

4. Вольное, но в то же время эстетически-любовное, снисходительное отношение

к наивностям мифологии. То, что из этого рассмотрения мифологии со стороны

рождается чрезвычайна вольное к ней отношение, это ясно само собой, и подобных

примеров мы находили достаточно. Можно без всякого преувеличения сказать, что Гомер

попросту подсмеивается над своими богами, демонами, героями, допускает любую их

критику и даже, унижение и произвольно комбинирует любые мифы и мифологические

мотивы, откровенно приправляя их свободной, вполне субъективной, вполне

вымышленной поэзией. Это непреложный факт гомеровского способа изображения богов,

демонов и героев. Но вот что интересно.

Оказывается, при всех вольностях и при всем критицизме, эпический художник,

скрывающийся под именем Гомера, чрезвычайно любит всех этих своих богов, демонов и

героев. Он прямо-таки любуется на них. Он относится к ним с нежностью и с каким-то

даже покровительством или снисходительностью. Нигде не видно, чтобы Гомер

целиком отрицал всю эту мифологию. Наоборот, он ведет себя так, что читатель всерьез

верит в его наивность и всерьез думает о детской нетронутости его мировоззрения. Только

критический глаз современного исследователя способен заметить здесь шатание

мифологии, ее тонкую и едва заметную критику и снисходительное отношение взрослого

человека к наивным мифологическим воззрениям подрастающего ребенка. [206]

Невозможно поверить, чтобы эпический художник, способный изображать богов,

демонов и героев в таком смешном виде, действительно признавал мифологию во всем ее

буквальном реализме. Но отрицания мифологии здесь тоже нет.

Есть оценка мифологии как наивного мировоззрения и как наивного стиля, но в то

же самое время – нежная любовь к этим наивностям, снисходительное к ним отношение,

такое, какое бывает у взрослого в отношении ребенка или подростка.

Тут кроется у Гомера очень тонкое отношение ко всему общинно-родовому строю и к

его идеологии, т. е. мифологии. И тут невозможно никакое упрощение, никакое

формалистическое противопоставление стилей.

Критицизм и любовь, сниженная расценка и нежность, оценка жизни как детской и

возвышенное к ней отношение, разоблачение и покровительство, снисходительность – вот

та замечательная игра и борьба противоположностей у Гомера, единство которых и

образует у него собою характеризуемый нами свободный эпический стиль.

5. Тонкая юмористика, доходящая до благодушной иронии, и в то же время

наивная серьезность. Ту же самую борьбу и единство противоположностей в

художественном стиле Гомера необходимо характеризовать еще и с другой стороны. Дело

в том, что по обеим гомеровским поэмам разлита особого рода тонкая юмористика.

Эта юмористика не всегда невинна. Иной раз она вполне определенно дорастает до

самой настоящей иронии, хотя, правда, всегда благодушной. Никакого сарказма или

злопыхательства в художественном стиле Гомера мы не найдем. Но иронии можно найти у

Гомера сколько угодно. Русский исследователь середины прошлого века И. Пеховский

написал целую книгу на латинском языке под названием «Об иронии в «Илиаде».

Возьмите, например, такую благодушную личность, как Нестора. Он славится в

«Илиаде» своей мудростью и еще, больше того, постоянной любовью к разговорам, где

надо и где не надо. Пожалуй, в этой фигуре есть не только нечто юмористическое, но даже

и ироническое. Эта всегдашняя важность и почтенность Нестора, его разговорчивость, его

манера вмешиваться во все, правда, всегда корректно производит какое-то ироническое

впечатление.

Обольщение Зевса Герой на горе Гаргаре невозможно принять за что-либо серьезное.

В изображении этой мелкой зависимости Зевса от прелестей Геры есть что-то слегка

комическое, хотя и весьма добродушное; и в то же самое время здесь нельзя не заметить

со стороны поэта той легкой иронии, которая придает невинную прелесть всему этому

«обольщению».

Когда начинает разгораться ссора между Иром и Одиссеем, в той кабацкой

атмосфере, которую создали в доме Одиссея женихи, то вдруг говорится (Од., XVIII, 34),

что эта ссора не [207] укрылась от «Антиноевой силы священной». Эта «Антиноевая сила

священная», метонимически употребляемая вместо имени «Антиной», может быть, и

понимается у Гомера буквально в применении к какому-нибудь Алкиною, царю феаков

(Од., VIII, 385), но в применении к буйным женихам, грабителям и пьяницам, подобное

выражение можно понимать только иронически.

Юмор и ирония являются самыми необходимыми слагаемыми в той сложной сумме,