Он вскочил, ухватившись за рукоять сабли, Битяговский невольно отшатнулся. „Не моя то воля", — пробормотал он. „Знаю! — еще больше рассвирепел Нагой. — То Бориска наш род извести хочет, как Шуйских извел. Не дадимся. Пусть помнит — подрастает царевич. Отольются Бориске сиротские слезы!" — „Так и отписать?" — с ядовитой кротостью осведомился Битяговский. „Пиши!” — хрипло вскрикнул Нагой, но поутих: с Годуновым шутки плохи.

Неожиданно раздался малиновый перезвон. Оба перекрестились.

„К обедне пора”, — молвил Битяговский. „И то, — согласился Нагой, — от греха подальше”. — „Так как насчет посошных? " — бросил ему в спину хитроумный дьяк.

Задрав заносчиво бороду и не глядя на него, Нагой ответил: „С царицей и братьями совет будем держать”.

И вышел, оглушительно хлопнув дверью. Тонкие губы Битяговского дрогнули в тихой усмешке. Недолго Нагим гордо ходить по Угличу, ох недолго! Дьявольский его план как никогда близок к осуществлению.

...В соборной церкви Преображения Спасова неторопливо идет обеденная служба. Матушка-царица тревожно поглядывает на бледное личико Дмитрия. Ему еще после приступа неможется, а тут два часа надо выстоять в полном царском облачении, в тяжелой духоте. Наконец священник торжественно провозглашает: „Аминь”, благословляя золотым крестом царственных прихожан.

На свежем воздухе от яркого майского солнышка и голубого неба царевичу становится лучше. Он оживленно крутит головой в поисках своих „жильцов” — товарищей по играм.

„Хочу гулять!” — тянет он капризно. „Нет, нет! — отрицательно качает головой царица и отдает распоряжение мамке Волоховой: — Платьице переоденьте, покормите и пусть полежит в постельке. Слабый еще”.

Царевича отводят в его хоромы, а мать-царица с братом Андреем и священником идут обедать. Расходится и дворня по своим домам. Лишь в поварне да в хлебне жарко горят печи, оттуда несут „сытники" одно блюдо за другим к царицыному столу. Хоть пятница и постный день, но перемен блюд не менее тридцати. На столе и хлебцы всевозможные, и калачи, капуста кислая с сельдями, икра всякая, лососина с чесноком, щуки и лещи паровые, белая рыбица и осетрина сухие, грибы вареные и печеные, караси и раки. Затем несут уху щучью, стерляжью, окуневую, иготичью, к ним подаются пирожки паровые кислые с горошком, оладейки в ореховом масле, пирог большой с маковым соком, пироги с вязигой, с сельдями, с рыжиками, каравай яблочный, каша сладкая арбузы в патоке, кисели красные и белые»

За поставцем с посудой стоит подключник Артем Ларионов. Он наблюдает за столом и руководит действиями „сытников” Моховикова, Меншикова и Буркова. Рядом с ним стоит, переговариваясь шепотом, стряпчий Сергей Юдин. Нет, он вовсе не смотрит, как потом скажет на следствии, от нечего делать в слюдяное окно. Иначе наверняка увидел бы совершаемое убийство, и тогда бы именно он, а не Петрушка Колобов, который прибежал через несколько минут после убийства, первым известил царицу о страшном горе.

….В хоромах царевича тем временем мамка, кормилица и постельница суетятся вокруг Дмитрия, снимают с него алую ферязь, парчовый зипунок, голубого сафьяна чеботы, одевают наряд попроще.

Он тем временем грызет калач и сердито кричит: „Хочу гулять! Хочу в ножичек играть! " — „Матушка-царица ругаться будет! " — вкрадчиво говорит Волохова.

Лицо царевича искажает гримаса.

„Зарублю! — кричит он. — Всех зарублю саблей!"

Мамка напуганно крестится, а потом кивает кормилице: „Что делать — если перечить, еще хуже будет! Выведи ребят на задний двор. А потом мы потихоньку выйдем. Авось матушка-царица не узнает...”

Кормилица согласно кивает. Знает, что после обеда затихает Кремль. Здесь, как и во всех боярских теремах, по стародавнему обычаю после обеда все ложатся спать до вечера. Может, и вправду царица не узнает.

Все меньше и меньше людишек пробегает по двору. Только у ворот дремлют, опершись на бердыши, двое стрельцов. Но тишина обманчива.

Там, за двойными бревенчатыми стенами, неспокойно. На подворье братьев Нагих гремит голос обиженного Михаила. Григорий пытается его успокоить, даже своего духовника, попа Богдана, на двор к Битяговскому послал, чтоб нашел слова примирения. Но почему Григорий все подливает меду в кубок брата и нет-нет да напомнит о сделанных их семье притеснениях, так что Михаил хватается за кинжал? И к чему он так чутко прислушивается?

Явно чего-то ждет и дьяк Битяговский. Рассеянно кивая златоусту, отцу Богдану, он щедро потчует гостя.

На заднем дворе томятся от скуки мальчики-„жильцы". Не дожидаясь царевича, они начинают упражняться в игре ножичком. Но вот на крыльце появляется Дмитрий, бережно поддерживаемый мамкой.

„Потише, батюшка”, — приговаривает она.

Неожиданно у дворцовой пристройки царевич видит двух взрослых парней, хорошо ему знакомых, — Осипа Волохова и Никиту Качалова. В руках одного у них что-то поблескивает. Дмитрий отталкивает мамку и бежит к парням.

„Что это у тебя?” — повелительно спрашивает мальчик.

Парни низко кланяются. Никита отвечает: „Ножичек, государь”. — „Покажи!”

Никита снова кланяется, но не отдает.

„Ну?” — „Давай меняться, государь!”

Дмитрий, недолго думая, вытаскивает свой кинжальчик из ножен и взамен получает нож Качалова, склоняется, внимательно разглядывая его. Рядом с ним склоняется, вроде тоже разглядывая, Осип Волохов. Затем, осторожно оглянувшись, он неожиданно одной рукой зажимает рот царевича, другой запрокидывает его головенку, а Никита ловко бьет в шею царевичевым же кинжалом. Лезвие пронизывает яремную вену, поэтому смерть наступает не сразу.

Дав убийцам скрыться за угол, мамка подхватывает тело царевича и бежит, но не к дворцу, а к заднему двору, туда, где ждут его ребята. Окровавленный, он еще бьется в руках мамки. Она издает истошный вопль: „Царевич сам покололся ножичком! Петрушка, бегом, скажи матушке-царице”. Кормилица хлопочет около царевича, но все напрасно. А в это время слышится бешеный голос Нагого: „Открывайте ворота! Хватайте убийц!” На площадь перед дворцом высыпает дворня, в том числе и убийцы — Никита Качалов и Осип Волохов. Хитрый дьяк Битяговский не спешит со своего подворья, делая вид, что не понимает, что произошло. Сначала он заходит в думную избу, а затем с подкреплением идет на дворцовую площадь. Григорий Нагой велит пономарю снова звонить в колокол, чтобы собрать посадских людей, ненавидящих за притеснения Битяговского. Падает полумертвая Василиса Волохова. Толпа принимается за Качалова. Осип Волохов не выдерживает и в страхе скрывается в доме Битяговских. Но скоро настанет и его черед».

Ну а что было дальше, вы знаете из «судного дела», — сказал Андрей и устало опустился рядом с Ларисой, обняв ее за плечи.

Воцарилось молчание. За окном веранды уже густели осенние сумерки.

Максим Иванович негромко спросил:

— Так виновен Борис Годунов?

— Виновен, — твердо сказал Андрей.

— Виновен, — тихо повторила Лариса.

— Думаю, что да, — согласился Борис.

— Наверное, — помолчав, сказал Игорь.

— В поэме Егора Исаева «Суд памяти», — неожиданно произнес Борис, — есть замечательные строки. Вообще-то поэма о войне, но эти строки, по-моему, относятся к любому преступлению, когда бы оно ни было совершено.

И, глядя в окно, он начал размеренно читать:

Вы думаете, павшие молчат!

Конечно, да — вы скажете.

Неверно!

Они кричат.

Пока еще стучат

Сердца живых

И осязают нервы.

Они кричат не где-нибудь,

А в вас.

За нас кричат.

Особенно ночами.

Когда стоит бессонница у глаз

И прошлое толпится за плечами...

— «И прошлое толпится за плечами», — повторил Максим Иванович. — Хорошо сказано. Это очень верно, когда бы, в какие века ни было совершено преступление, суд памяти человеческой не простит никогда.