В арестантском вагоне нас доставили в Иркутск. Отсюда нам предстоял долгий путь к месту отбывания каторжных работ. Сначала нас погнали в Александровскую центральную пересыльную тюрьму, расположенную в 75 верстах от Иркутска.

Это расстояние партия должна была пройти в два дня, в первый — 35 верст, во второй — 40. Пронзительная декабрьская стужа, тяжелые кандалы на ногах, крики конвойных, „подбадривавших” отставших с помощью ружейных прикладов, — все это было как кошмарный сон. Я шел рядом с Новинским, стараясь все время поддерживать его. Афанасьева-Симонова, шедшего сзади, я старался не замечать. Не то что говорить с ним, глядеть на него мне было омерзительно.

Когда наконец, обмороженные, измученные, с незаживающими ранами на ногах, мы достигли Александровского централа, оказалось, что мучения наши только начинаются. В карантинном бараке, куда нас загнали охранники, раздался грубый окрик старшего надзирателя: „Раздевайтесь все догола! Казенную — отдельно, свою — отдельно! " Затем по одному стали вызывать к столу помощника начальника тюрьмы, где под градом грязных насмешек производился осмотр примет. После этого арестанты поступили в распоряжение дядьки, швырявшего каждому под ноги какие-то лохмотья, называемые карантинной одеждой. В этом бараке на голых нарах, без матрацев и подушек, мы провели две недели. Хотя там и была печь, но сквозь щели со всех сторон на нас наступал холод, и ночью, когда печь остывала, приходилось бегать по бараку, чтобы не замерзнуть.

Многие из арестантов заболели, в том числе и Новинский. У него начался сильный жар, бил надрывный, мучительный кашель. Напрасно я попытался вызвать тюремного врача, нарвался лишь на грубость охранников.

Когда я сидел на нарах возле Новинского, не зная, как облегчить его страдания, к нам подошел Симонов. Его тоже мучил кашель, глаза были воспалены.

„Гриня, ты меня презираешь? — спросил он, присаживаясь рядом. — Молчи! Я знаю, конечно, что виноват кругом. Зачем только я привел его к Новинскому! "

„Кого его? " — не поняв, переспросил я.

„Его!” — с нажимом повторил Симонов.

Мне показалось, что он бредит.

„Успокойся, — сказал я. — Чего теперь убиваться? Не каждый может устоять под пытками...”

Симонов пристально посмотрел на меня: „Что ты сказал? Уж не думаешь ли ты, что я... Боже мой! Значит, вы думаете, что это я предал? Так мне и надо...”

Он глухо зарыдал, закрыв лицо исхудавшими руками.

„Погоди! — сказал я в изумлении. — Значит, не ты назвал нас? А кто же? Ведь не покойник же...”

Симонов кивнул головой: „Именно он, Гусев. Он оказался провокатором. К сожалению, я узнал об этом только перед тем, как...”

Он запнулся и закусил губу. Видно, воспоминания для него были мучительными. Наконец через какое-то время Симонову удалось подавить волнение, и он начал рассказ:

„Гусев для меня был идеалом революционера. Даже когда Новинский буквально за несколько дней до... этого сказал о новых арестах в Москве, и в том числе тех товарищей, которым мы помогли бежать, я и тогда ничего не заподозрил. Решил, что просто подвела неосторожность.

Ты знаешь, мы вдвоем с Гусевым снимали комнату. В этот вечер он ушел куда-то, сказав, что ненадолго. Он и до этого уходил, ссылаясь на дела. Но вдруг подозрение закралось в мою душу. Я видел, что он проявляет знаки внимания к Саше, мне показалось, что и она к нему неравнодушна. Вдруг они обманывают меня и встречаются тайком?

Только Гусев вышел за калитку, я набросил пальто и крадучись последовал за ним. Он шел быстро, не оглядываясь. Миновал поворот, ведущий к Сашиному дому. Но, может, они договорились встретиться где-то в центре?

Выходя на освещенный проспект, Гусев неожиданно оглянулся, и я едва успел спрятаться за фонарный столб. Он прошел еще немного и свернул в переулок, где находилось жандармское управление. Я не поверил своим глазам. Гусев и жандармы? Нет, не может быть. Встав за угол соседнего дома, я терпеливо ждал. Вот на крыльце, тускло освещаемом лампочкой, показалась знакомая фигура. Вот она остановилась. Вспыхнула спичка, осветив лицо Гусева, прикуривающего папироску. Сомнений больше не было.

Еще с полчаса я ходил по улицам, ничего не видя и не слыша. Неужели Гусев — провокатор? В этот вечер мы получили задание от Новинского срочно подготовить паспорта и одежду для двух ссыльных. Видимо, Гусев передал об этом в жандармское управление. Значит, все наши действия им были известны? Значит, меня провели как легковерного дурачка еще там, в Бутырке?

...Когда я вошел в комнату, Гусев чистил свой пистолет. Я молча остановился, наблюдая. Гусев закончил сборку, зарядил пистолет и, положив его на стол, стал протирать руки ветошью. Я схватил пистолет.

„Сколько раз тебе говорить — это не игрушка”, — недовольно проговорил Гусев.

„Скажи, — спросил я, задыхаясь от волнения и не опуская пистолет, — что ты делал сегодня в жандармском управлении?”

„Что за шутки?” — Гусев деланно рассмеялся.

„Нет, не шутки! — заявил я, не сдаваясь. — Объясни, что ты делал в гостях у жандармов?”

„Повторяю, тебе показалось”, — снова сказал Гусев, не сводя глаз с пистолета.

„Провокатор! — закричал я. — Ты нас предал и должен умереть”.

Гусев презрительно усмехнулся.

„Слюнтяй! Интеллигентский выродокI Ты и убить-то не посмеешь”.

„Ах, так! "

Я попытался прицелиться, но почувствовал, что действительно не сумею выстрелить. Гусев злорадно улыбался.

„Положи пистолет и не балуй! "

Под его пристальным взглядом я начал послушно опускать дуло пистолета, но неожиданно раздался выстрел, курок, оказывается, не выдерживал даже легкого нажатия. Я почувствовал пронзительную боль в левой руке и увидел, как оседает, будто став ватным, Гусев”.

„Но раз ты его убил, как же узнали о нас жандармы?”

„Ты мне не веришь? — Симонов опустил голову. — Да, я виноват, что привел эту гадину в дом Сашеньки”.

Он неожиданно вскочил, дико озираясь. Видно, на него нашло помутнение. Он бросился куда-то в темноту, в глубь барака. Я остался с Новинским.

Утром все проснулись от страшного крика: „Покойник! Удавленник!”

Я бросился на крик и увидел в рассветной мгле силуэт Симонова, висевшего на решетке окна.

Барак взорвался криками: „Скоро мы все здесь удавимся! Начальника тюрьмы сюда! Бей охрану! "

Неистовство охватило нас. Понадобилась сила всех охранников тюрьмы, чтобы утихомирить узников. Однако бунт не прошел даром — всех перевели из карантинного барака в общие камеры, находившиеся в каменном здании.

Только в апреле нас погнали дальше, к верховьям Лены. Мы с Новинским попали на разные прииски. Потом от товарищей я узнал, что он так и не оправился от болезни. Воспаление легких перешло в чахотку. Он вскоре скончался.

Я до сих пор не уверен в правдивости Симонова. Может быть, убив Гусева, он просто сошел с ума и в его исступленном мозгу родилась мысль о том, что тот являлся провокатором? Во всяком случае, оба они мертвы, и, наверное, нет необходимости допытываться, кто же из них нас предал».

Борис саркастически посмотрел на Игоря, так и светившегося самодовольством.

— Значит, ты считаешь, что следствие закончено и можно ставить точку?

— Конечно! Какая, в конце концов, разница, кто — Гусев или Симонов — явился предателем! — Он обвел взглядом присутствующих, ища поддержки.

— По-моему, Игорь прав! — не выдержала Лариса. — Я тоже не вижу смысла в дальнейшем поиске...

— Как же вы не понимаете! — загорелся Борис. — Очень важно знать, явилось то предательство следствием случайной трусости или было результатом разлагающей деятельности охранки.