— А где же доказательства? — спросил Борис. — По-моему, пока не очень убедительно.

— Никогда не спеши с выводами! — возразил Максим Иванович. — Дальше Покровский приводит аргументы: «Первое категорическое утверждение, что Борис — убийца Дмитрия, мы находим в источнике, самого поверхностного анализа которого достаточно, чтобы не верить именно этим его показаниям. В 1606 году, сев на престол посредством государственного переворота, через труп названного Дмитрия, царь Василий Иванович Шуйский нашел необходимым дать юридическое и историческое оправдание своему поведению: доказать, что цареубийство было актом „необходимой самообороны”, а что права на московский престол Шуйским принадлежали издавна, а они только, исключительно по скромности, до времени их не предъявляли. С этой целью по городам рассылался целый сборник документов, в фальсифицированности которых никто, кажется, никогда не сомневался, и распространялся небольшой, в литературном отношении весьма удачно написанный исторический трактат, составляющий как бы „историческое введение" к этим документам...»

— Легкое перо! — не удержался Борис. — Вот как историки должны писать. А то — «поелику», «ежели», «сим»...

— Не мешай! — прикрикнул на него Игорь, слушавший очень внимательно.

— «...Введение должно было утвердить читателя в той мысли, что занять место по праву убитого еретика было некому, кроме князя Василия Ивановича Шуйского, „изначала прародителей своих боящегося бога и держащего в сердце своем к богу великую веру и к человекам нелицемерную правду”».

— Это о Шуйском? Прелестно! — не выдержала теперь Лариса.

Учитель продолжал:

— «Если же все эти качества не доставили благочестивому князю престола раньше, то виновато в этом было гонение „от раба некоего, зовомого Бориса Годунова”, который „уподобился древней змии иже прежде в рай прелсти Еву и прадеда нашего Адама и лиши их пищи райская наслаждатися”. Когда среди подобного текста вы читаете далее, что именно Борис подослал убийцу к царевичу Дмитрию, элементарная историческая добросовестность заставляет вас отнестись к рассказу с крайней степенью недоверия. ...Чем дальше от события 1591 года, тем больше подробностей о нем мы находим в литературе. Всем хорошо знакомый по учебникам детальный рассказ об убийстве, приводимый Соловьевым, читается в так называемом „Новом Летописце” — компилятивной истории Смутного времени, окончательная редакция которой не старше 1630 года. Сорок лет спустя после события знали о нем больше, чем мог собрать заинтересованный и пристрастный автор через пятнадцать лет! Такое, хорошо знакомое всякому историческому исследователю, явление может иметь лишь одно объяснение: мы имеем пред собою типичный случай возникновения легенды. Народное воображение дополнило то, чего не хватало истории, постепенно, деталь за деталью, расцвечивая сухую схему первоначально без всяких доказательств брошенного обвинения.

...Для всякого „независимого и самостоятельного" русского историка XIX века, казалось бы, ввиду всех этих фактов обязательно отнестись с полным отрицанием к выдумке, пущенной в оборот памфлетом Шуйских — даже в том случае, если бы мы не имели современных событию документов, утверждающих противное. А такой документ есть: сохранилось подлинное дело об убийстве Дмитрия — акт „обыска” (по-теперешнему, „дознания”), произведенного по горячим следам в Угличе членами Боярской думы, — и в этом деле рядом свидетельских показаний, в том числе дядей царевича Нагих, устанавливается, что он погиб жертвою несчастного случая: накололся на нож, играя в „тычку»«. Следствие, правда, производил тот самый благочестивый князь Василий Иванович Шуйский, с публицистической деятельностью которого читатель познакомился выше: для очень большого скептика, можно согласиться, это дает основание подозревать и акт следствия. Но Шуйский на следствии был не один, во-первых, а затем, уж если заподозревать официальные документы, к которым имел касательство Василий Иванович, то какого же доверия заслуживает его неофициальная публицистика?»

— Не согласен! — вдруг громко заявил из своего угла Андрей.

— С чем ты не согласен? — вежливо осведомился Максим Иванович.

— Конечно. Шуйский был нечестным человеком. Но зачем передергивать факты? Версия об убийстве Дмитрия возникла не в тысяча шестьсот шестом году, а в тысяча пятьсот девяносто первом — то есть одновременно, если не раньше, с версией о самоубийстве.

— Давайте поспорим потом, а я сейчас хочу закончить! — ответил Максим Иванович. — Не возражаете?

— Конечно, конечно, Максим Иванович, — поддержали все.

— Ну и отлично. Тем более что остались уже только современники. Итак, где-то с середины пятидесятых годов нашего столетия в исторической науке снова стала все отчетливее звучать мысль о причастности Годунова к убийству царевича. Эта точка зрения была высказана в таких фундаментальных многотомных трудах, как «Очерки истории СССР» и «История СССР», учеными Смирновым и Корецким, которые разделили взгляд Соловьева на обстоятельство смерти царевича Дмитрия. Но значит ли это, что дискуссия закончилась? — Учитель поглядел на ребят. Несмотря на утомительный день и затянувшуюся лекцию, они слушали очень внимательно. — Нет, нет и нет! Ленинградский профессор Руслан Скрынников, автор целого ряда ярких, интересных работ о Смутном времени, вновь вернулся к мысли, что смерть Дмитрия была случайной и что угличское следствие отразило истинное положение дел. Он пишет в книге «Борис Годунов»: «Существует мнение, что Годунов направил в Углич преданных людей, которые заботились не о выяснении истины, а о том, чтобы заглушить молву о насильственной смерти угличского князя. Такое мнение не учитывает ряда важных обстоятельств. Следствием в Угличе руководил князь Шуйский, едва ли не самый умный и изворотливый противник Бориса. Один его брат, как мы помним, был убит повелением Годунова, другой погиб в монастыре. Сам Василий Шуйский провел несколько лет в ссылке, из которой вернулся незадолго до событий в Угличе. Инициатива назначения Шуйского принадлежала скорее всего Боярской думе. Исследователей смущало то, что Шуйский несколько раз менял свои показания. Сначала он клялся, будто смерть Дмитрия была случайной, затем стал говорить о его убийстве. Подобные изменения в показаниях заслуживали бы внимания, если бы Шуйский выступал свидетелем обвинения. Между тем Шуйский был следователем, притом он вел следствие не единолично. Церковное руководство направило для надзора за его деятельностью митрополита Геласия. В состав комиссии Шуйского входили также окольничий Клешнин и думный дьяк Вылузгин. Клешнин поддерживал дружбу с Годуновым, но, кроме того, он был зятем „героя” угличской истории Григория Нагого. Вылузгин руководил Поместным приказом и среди приказных чиновников занимал одно из первых мест. В Угличе он имел в своем распоряжении штат подьячих. На них и лежала вся практическая организация следствия. Члены комиссии придерживались различной политической ориентации. Каждый из них зорко следил за действиями „товарища” и готов был использовать любую его оплошность».

— Что, убедительно? — начал наступать на товарищей Игорь. — Камня на камне от вашего Соловьева не оставляет.

— Меня он не убедил, — мрачно возразил Борис.

— Почему? — удивился Игорь.

— Когда в перспективе следователям угрожала плаха за оплошность, думаю, что ориентация должна была быть одна — выгородить Бориса.

— А Боярская дума? — возразил живо Игорь. — Как вы считаете, Максим Иванович?

— Я могу ответить словами известного современного историка Александра Александровича Зимина, который в заключение своей одной из последних работ «Смерть царевича Дмитрия и Борис Годунов», подводя итоги всей дискуссии, сказал: «Как видно, сохранившиеся источники не позволяют однозначно установить, что же произошло на „заднем дворе” углицкого двора 15 мая 1591 года».

— Как жаль, Максим Иванович, значит, нам бесполезно заниматься этим делом? — упавшим голосом спросила Лариса.