— Ты устала, Улька, из-за этих экзаменов. Ну, успокойся, не надо думать об этом.

— Нельзя не думать. Понимаешь, я не могу. Мне вдруг почудилось, что этим предателем мог быть мой отец.

— Какие ты глупости болтаешь.

— Тебе трудно понять меня. У тебя совсем другая семья.

— Знаю, знаю, слыхала. Отец, как ты установила, арендовал мельницу.

— Не в том дело. Все, что вокруг, ему чужое. И я чужая.

— У тебя есть брат.

— Думаешь, Федор лучше? Для отца все чужое, а для Федора все свое. Только в смысле — для себя.

— Ах, я совсем забыла, что брат у тебя трофейщик, — воскликнула Татьяна. — Привез из Германии иголки и хочет превратить их в корову? Это даже интересно. Помнишь сказку про дурака, который променял корову на иголку? А Федор умный. И хочет, чтобы иголка дала ему корову. Да плюнь ты на все это. Ну чего нам с тобой недостает? Сдадим экзамены, получим аттестаты — и прощай, Глинск! У меня даже сердце замирает. Ленинград, студенческая жизнь. Весь мир наш.

— Не много ли? Что ты будешь делать с целым миром?

— Но и ты хотела на педагогический.

— Раздумала. Я решила на керамический...

— Институт?

— Комбинат. Формовщицей. Завтра подам заявление, а после выпуска сразу начну работать.

— Я тебя не понимаю, — рассердилась Татьяна. — Это каприз.

— Я не хочу зависеть ни от отца, ни от Федора.

— Какая чепуха!

— Я не хочу, чтобы Федор имел право сказать: «Если бы не я, то не видать тебе твоего института». — И с пренебрежением добавила: — А вот и он сам, можешь полюбоваться.

По другой стороне улицы шел Федор в полувоенной форме: в сапогах, синих брюках-галифе и в пиджаке. Рядом с Федором шла в широкой гофрированной юбке и белой блузке без рукавов Вера Князева. Когда-то, до седьмого класса, она училась вместе с Татьяной и Улей, потом стала парикмахером, а из парикмахерской перекочевала на комбинат.

Татьяна была еще сердита на Улю.

— Ты хочешь быть такой же недоучкой, как Верка?

— А что значит — недоучка? Разве Князева не доучилась? Семь классов — это все, что она могла одолеть.

— Но ты не Князева. Или ты считаешь десятилетку своим потолком?

— Оставь меня в покое, Танька. Неужели ты не видишь, что мне и без тебя тошно.

— Странно все-таки, — проговорила Татьяна, уже не пытаясь больше переубедить Улю. — Странно: сколько лет мы дружили, а такие разные. Ты, может быть, добрее меня. Во всяком случае, добрее ко мне, чем я к тебе. И все-таки при всей твоей доброте есть в тебе какая-то злость. Я даже не могу понять...

— И не поймешь. Для этого надо быть на моем месте.

— Но ты объясни.

— Я тебя люблю, Танька. И больше ты мне не задавай вопросов. Ну что я тебе объясню? Ну, я такая уж есть.

— Скажи, Улька, ты когда-нибудь думала о любви? Какая она, любовь?

— Когда человек готов себя принести в жертву ради любимого, — не задумываясь, ответила Уля.

— Я знала, что ты так ответишь. Но ты неправа. Любовь — это когда ты живешь одним желанием: принести любимому счастье. Без этого нет любви!

— А Ромео и Джульетта? Ты отрицаешь самопожертвование?

— Я не отрицаю его. Но не это главное. В древние времена вместе с умершим мужем отправляли на тот свет любимую его жену. Но что-то мы не следуем их примеру. А желание принести любимому счастье будет жить вечно. К тому же самопожертвование предполагает какое-то горе, а оно тоже не вечно. Настанет же время, когда у людей не будет горя.

— Тогда я с тобой, может быть, соглашусь. А пока… Знаешь, что однажды пришло мне в голову? Пока на земле есть хоть один несчастный человек, книга о его страданиях будет нужной, жизненной книгой.

Татьяна проводила Улю и всю обратную дорогу думала то о ней — почему она решила идти работать на комбинат, — то о Федоре и его иголках, то о себе и о любви. Ей было чуть-чуть грустно, что придется ехать в Ленинград одной, и в то же время радостно. Ведь впереди ее ждет новая жизнь, неведомая, полная неожиданностей и потому такая заманчивая. И оттого, что ей было так хорошо, она прощала Уле ее каприз и казалась себе очень умной и доброй. Улька, Улька, ну что ты там выдумала! Работать формовщицей. Зачем же ты тогда училась десять лет?

В окнах дома еще горел свет. Татьяна улыбнулась. Ох, любит дед Игнат поговорить. Но едва она миновала калитку, как почувствовала, что кто-то схватил ее сзади за плечи. Слегка повернув голову, она увидела рукав военной гимнастерки.

— Кто это? — хотела вырваться и не могла. — Пустите!

— Угадай — отпущу!

Голос был незнаком. Она резко повернулась и, не зная еще, кого увидит, по какому-то наитию крикнула:

— Отец!..

Василий смотрел на дочь, и ему чудилось, что вся его трудная, страшная, наполненная смертельной опасностью жизнь только привиделась ему, что он не в Раздолье, а в Пухляках, как бывало, двадцатилетний, а перед ним не дочь, а Татьяна, его невеста Татьяна, которую еще надо высватать у кряжистого из соседней деревни мужика. Как они похожи, эти две Татьяны. И только глаза их разнят. У той, умершей, были кроткие, пугливые, а у этой — тархановские, большие, огневые, с узким разлетом, чуть не до висков.

Да, это был день самых неожиданных встреч.

Шел выпускной вечер.

Когда Татьяна поднялась на сцену, где за длинным, покрытым кумачовой скатертью столом сидели директор школы Станислав Сергеевич, педагоги и представители общественных организаций Глинска, она увидела перед собой актовый зал, заполненный незнакомыми людьми, многие из которых тоже были когда-то в десятом классе, получали аттестат зрелости и выслушивали напутствие в жизнь. Но молодость всегда остается молодостью. Она не задумывается в начале пути о его конце. Жизнь представляется ей такой, какой она ее хочет видеть.

Станислав Сергеевич протянул Татьяне аттестат, крепко пожал руку и почему-то именно перед ней вдруг заговорил о бескрайнем горизонте жизни. Ну конечно, он выделил ее, потому что преподает биологию и считает Татьяну своей лучшей ученицей. Она старалась вникнуть в смысл его слов, но этот смысл ускользал от нее. Хотя она решила стать естественником, ее будущая жизнь представлялась ей очень хорошей, но неясной, лишенной реальных очертаний.

Что значит быть естественником? А конкретно? Преподавать в школе ботанику? Быть лаборантом-биологом в каком-нибудь институте? Естественник может быть и агрономом... Как все было просто в пятом классе, и как все сложно в десятом. Она еще не знает своих склонностей, не решила, чему отдать предпочтение. И хуже всего то, что не с кем посоветоваться... Впрочем, есть с кем, но дома, где ее хорошо знают, не представляют себе, кем может быть естественник, а в школе, где ее считают отличницей, каждый педагог советует ей избрать своей специальностью его предмет. Если их слушаться, то надо стать и математиком, и физиком, и биологом, и географом... Да, легко дать совет другому, но трудно сделать выбор для себя. Оставалось одно: верить, что там, впереди, все решится само собой. Неожиданно она увидела себя в ослепительных лучах нестерпимо яркого света. Кто-то направил на нее прожектор. Что это, предзнаменование? Ее ждет особая судьба? Она видит, что ее фотографируют. Наверное, завтра в газете появится снимок, а под ним подпись: «В добрый час, девушка!» Ну, какая чепуха может лезть в голову, когда не понимаешь, о чем говорит директор! И что он ее держит, как на экзаменах? Скорее бы отпустил.

Но вот наконец директор закончил свое напутствие, вручил аттестаты последним по алфавиту, и после короткого перерыва, во время которого сдвинули к стенам ряды стульев, начались танцы.

Вальс... Он подхватил ее и понес в страну неясных желаний и ощущений. Боже мой, как хороша жизнь! И как велика сила первого школьного вальса на последнем школьном вечере.

Татьяна танцевала с Демидовым, потом ее пригласил Вася Остапенков. Она готова была танцевать со всеми. Коля, Вася, вот, кажется, ее хочет перехватить Егорушка Романов. Она готова с кем угодно кружиться в вальсе, приплясывать в чардаше и скакать в венгерке. Только никто из них не знает, что мысленно она танцует с тем, кого любит. Он в ее сердце. Она не представляет еще, каков он будет, но обязательно встретит его. И он, не зная ее, тоже любит ее, носит в сердце. Только бы случайно не разойтись, узнать друг друга. Демидов, Остапенков, Романов? Ведь они еще мальчишки. Она подумала об этом, танцуя с Егорушкой. А вчера они были ее товарищами. С Колей она даже один раз поцеловалась. Это было в восьмом классе. И все равно они мальчишки. За один вечер она почувствовала себя старше их, более зрелой, и утратила к ним интерес. Ей захотелось быть среди людей, которые не играют в жизнь, а уже вступили в нее, борются, страдают и могут научить ее понимать эту жизнь.